новостной сайт о событиях в курдском регионе

Интервью опубликовано в Corriere della Sera 26 сентября 1979 года.

Ориана Фаллачи: Имам Хомейни, вся страна в Ваших руках: каждое  Ваше решение - это приказ. Есть многие, кто уже сейчас говорит: в Иране  нет свободы, революция не принесла свободы.

"Великий  аятолла" Рухолла Хомейни: Иран - не в моих руках, Иран в руках народа,  потому что это народ передал страну тому, кто является его слугой и  хочет для него блага. Вы же видели что после смерти аятоллы Талегани  народ вышел на улицы, не боясь штыков. Это свидетельствует о свободе.  Это свидетельствует и о том, что народ следует только за Божьими людьми.  А в этом и заключается свобода.

О: Позвольте мне пояснить, имам  Хомейни. Я хочу сказать, что сегодня в Иране многие называют Вас  диктатором. Даже новым диктатором, новым властелином. Что Вы скажете:  Вам это нравится или оставляет Вас безразличным?

Х: С одной стороны  мне это не нравится, это причиняет мне боль, потому что это не  справедливо и не гуманно называть меня диктатором. С другой стороны, для  меня это не важно, потому что я знаю, что иногда злые дела становятся  частью человеческого поведения и это - дело рук наших врагов. С учетом  того пути, на который мы вступили, пути, который направлен против  интересов сверхдержав, это нормально, что прислужники иностранцев  брызжут своим ядом и извергают в мой адрес всяческую клевету. Я и не  надеялся, что привыкшие объедать и грабить нас страны останутся  молчаливыми и спокойными. Да, наёмники шаха тоже говорят разные вещи:  даже что Хомейни якобы приказывал отрезать грудь женщинам. Скажите, вот  Вам известно о том, что Хомейни совершил подобное зверство, что он (я)  отрезал груди женщинам?

О: Нет, мне это не известно, имам. Однако  люди Вас боятся. И даже эта толпа, которая выкрикивает Ваше имя,  вызывает страх. Что Вы испытываете, слыша эти крики, день и ночь, зная,  что они остаются на ногах по несколько часов в давке, страдают, чтобы  увидеть Вас на мгновение и поклониться Вам?

Х: Я наслаждаюсь этим. Я  испытываю наслаждение, когда слышу их и когда их вижу. Потому что это  те самые люди, которые поднялись для того, чтобы преследовать внутренних  и внешних врагов, потому что их аплодирование [мне] - это продолжение  крика, с которым они прогнали узурпатора [шаха], потому что хорошо, что  они продолжают так кипеть. Враги ведь не исчезли. Пока в стране всё не  стабилизируется, нужно, чтобы они оставались активными, готовыми снова  пойти в атаку. И потом, их чувство - это любовь, разумная любовь. Нельзя  этим не наслаждаться.

О: Любовь или фанатизм, имам? Вот мне это  кажется фанатизмом, и фанатизмом весьма опасным, фашистского типа. На  самом деле ведь немало тех, кто сегодня видит в Иране фашистскую угрозу и  вообще утверждает, что в Иране происходит консолидация фашистских сил.

Х: Нет,  о фашизме, равно как и о фанатизме, не может быть и речи. Я повторяю,  что крики толпы - они от любви ко мне. А любят меня они потому, что  чувствуют: я хочу им блага, я действую ради их блага, т.е. для  исполнения заповедей ислама. Ислам - это справедливость, в исламе  диктатура - это тягчайший из грехов: фашизм и исламизм находятся в  непримиримом противоречии. Фашизм имел место у вас, на западе, а не  среди народов исламской культуры.

О: Возможно, мы не сходимся в  определении термина "фашизм", имам. Я говорю о фашизме как о феномене  поведения народа, о том самом, что был у нас в Италии, когда толпы  аплодировали Муссолини, точно так же, как они аплодируют Вам. И ему  повиновались точно так же, как повинуются и Вам.

Х: Нет. Потому что  наши массы - это мусульманские массы, воспитанные мусульманским  духовенством - людьми, которые проповедуют духовность и доброту. Фашизм  здесь был бы возможен только, если бы вернулся шах - что исключено -  либо при установлении коммунистического режима. Да, то, о чём Вы  говорите, могло бы произойти только при коммунистах. А эти крики... для  меня они означают любовь к свободе и демократии.

О: Поговорим тогда о  свободе и о демократии, имам. Вот что: в одной из своих первых бесед в  Куме [город - центр мусульманского образования в Иране, где Хомейни в  своё время жил и преподавал] Вы сказали, что новое исламское  правительство должно гарантировать свободу мысли и самовыражения для  всех, включая коммунистов и национальные меньшинства. Но это обещание не  было выполнено, и сегодня Вы называете коммунистов "сынами сатаны", а  предводителей восставших нацменьшинств - "злом на земле".

Х: Вы  сначала делаете утверждение, а потом хотите, чтобы я пояснял то, что Вы  же и утверждаете... О чём речь? Что я должен был потворствовать  заговорам тех, кто хочет ввергнуть страну в анархию и коррупцию, как  будто свобода мысли и самовыражения - это свобода замышлять заговоры и и  развращать [народ]. Поэтому я отвечу: больше пяти месяцев я терпел - мы терпели - тех, кто думает не так, как мы.  И они были свободны, абсолютно свободны во всех своих действиях. Они  наслаждались той свободой, которую мы им предоставили. Через здесь  присутствующего г-на Банисадра, я даже пригласил коммунистов к диалогу.  Но в ответ они сожгли запасы зерна, подожгли электоральные урны, и с  оружием в руках ответили на наше приглашение к диалогу. На самом деле  ведь это они снова разбередили курдскую проблему. Так мы поняли, что они  использовали нашу терпимость, чтобы саботировать нашу работу, что они  хотели не свободы, а права на подрывную деятельность. И мы решили  помешать им. А когда выяснилось, что при поддержке старого режима и  иностранных сил они планировали наше уничтожение и другими методами, мы  заставили их замолчать, чтобы предотвратить новые неприятности.

О: Например,  закрыв оппозиционные журналы. В той беседе в Куме Вы также сказали, что  быть современными означает формировать людей, которые имеют право  выбирать и критиковать. Но либеральный журнал "Аяндеган" закрыт. И так  поступили со всеми левыми журналами.

Х: Журнал "Аяндеган" был частью  того самого заговора, о котором я говорил. У него были контакты с  сионистами, от них журнал получил рекомендацию нанести удар по  отечеству, по стране. То же касается и всех тех журналов, который  генеральный прокурор революции осудил как подрывные и закрыл. Журналы,  которые посредством ложного оппозиционирования намеревались восстановить  старый режим и служить иностранцам. Мы заставили их замолчать, потому  что знали, что это за люди и к чему они стремились. И эта мера не  направлена против свободы. Так происходит везде.

О: Нет, имам. И, в  любом случае, как можно назвать "ностальгирующими по шаху" тех, кто  сражался против шаха, кого при нём преследовали, арестовывали и пытали?  Как можно называть их врагами, как можно отрицать и не давать  пространства и права на существование левым, которые так боролись и  страдали?

Х: Никто из них не боролся и не страдал. Они только  использовали для своих целей боль народа, который боролся и страдал. Вы  плохо информированы: большая часть левых, о которых Вы говорите,  пребывала за границей в годы правления шаха; они вернулись только после  того, как народ сверг шаха. Верно, что была и другая часть, которая  оставалась здесь, спрятавшись в своих подпольных логовах и в своих  домах, и только после того, как народ отдал свою кровь, они вылезли на  свет, чтобы воспользоваться плодами этой крови. Но до сих пор не  произошло ничего, что могло бы ограничить их свободу.

О: Извините,  имам: хочу быть уверена, что Вы меня правильно поняли. Вы утверждаете,  что левые не имеют ничего с общего со свержением шаха. Не имеют даже те,  кого арестовывали, пытали и убивали? Ни живые, ни мёртвые левые ничего  не значат?

Х: А они ничего толком не сделали. Не послужили революции  ни в каком смысле. Некоторые боролись, это верно, но только боролись  строго за свои идеи, цели и интересы. Они ничего не положили на алтарь  победы, ничего не привнесли в общую победу. Не имели никаких контактов с  нашим движением, не оказывали на него никакого влияния. Левые никогда  не сотрудничали с нами: более того, они ставили нам палки в колёса. При  шахском режиме они были против нас, как и сейчас, и в некоторых моментах  их враждебность к нам превосходила враждебность шаха - первая была куда  более глубокой, чем последняя. Наше движение всегда было исламским, а  левые всегда были против этого: не случайно нынешние заговоры идут  оттуда, от них. И моя точка зрения состоит в том, что речь не идёт о  настоящих левых, но об фальшивке, которую так хотят здесь видеть  американцы.

О: Левое движение создано Штатами, имам?!

Х: Да,  порождённое и поддерживаемое американцами с целью клеветы на нас,  саботажа нашего режима и, в конечно счёте, нашего уничтожения.

О: Итак,  когда Вы говорите о народе, имам, это относится лишь к людям, которыев  связаны с исламским движением. Но, согласно Вам, те люди которые умирали  тысячами, десятками тысяч, они умерли за свободу или за ислам?

Х: За  ислам. Народ сражался за ислам. И ислам означает всё: даже то, что в  Вашем мiре называют свободой и демократией. Да, ислам содержит в себе  всё. Ислам глобализирует всё. Ислам - это всё.

О: В таком случае, имам, хочу спросить у Вас, что Вы понимаете под свободой?

Х: Свобода...  Не легко определить это понятие. Мы говорим, что свобода - это  возможность выбирать свои собственные идеи и думать то, что хочешь, без  принуждения к другим идеям, и жить там, где хочешь, и заниматься тем  делом, которым хочешь.

О: Понимаю... Думать, однако, не означет  выражать и материализовать то, что думаешь. А под демократией Вы что  понимаете, имам? Я задаю этот вопрос с особенным интересом, потому что  при проведении референдума "республика или монархия" Вы запретили  использовать выражение "исламская демократическая республика". Исключили  слово "демократическая" и сказали: ни словом больше, ни словом меньше.  Результат: массы, которые верят Вам, произносят слово демократия как  матерное. Что же Вам не нравится в этом слове, которой столь дорого нам  на Западе?

Х: Для начала, слово "ислам" не нуждается в  прилагательных, как, например, в прилагательном "демократический".  Просто потому, что ислам - это всё. У нас вызывает печаль постановка  другого слова рядом со словом "ислам", которое есть совершенно. Если мы  желаем ислам, какой смысл уточнять, что мы хотим демократию? Это все  равно, что сказать: хотим ислам и нужно верить в Бога. Потом, эта столь  дорогая Вам и ценная для Вас демократия не имеет точного значения.  Аристотелева демократия - это одно, советская - совсем другое,  капиталистическая - вообще иное. Мы не позволим столь двусмысленному  понятию проникнуть в нашую конституцию. В конце концов, вот что я  понимаю под демократией: я приведу исторический пример. Когда Али стал  преемником Пророка и главой исламского государства и его правление  простиралось на [территорию современных] Саудовской Аравии и Египта, а  также включало значительную часть Азии и даже Европы, и эта конфедерация  имела власть, ему пришлось как-то вступить в разногласие с евреем. И  еврей заставил его позвать судью. Али согласился с этим и пошёл к судье.  Увидев, что Али входит, судья вскочил на ноги, но Али сказал ему  раздражённо: "Почему ты встаёшь, когда вхожу я, и не встаёшь, когда  входит еврей? Перед судьёй две стороны должны быть подвергнуты равному  обращению!". А потом он подчинился решению, которое было против него. Я  спрашиваю у Вас, много путешествовавшей и знающей все типы правительства  и знающей историю: можете предоставить мне пример большей демократии?

О: Имам,  демократия означает нечто куда большее, чем рассказанное Вами. И так  говорят даже иранцы, которые, как и мы - иностранцы, не понимают, в  каком направлении дрейфует и где остановится их исламская республика.

Х: Если  Вы - иностранцы - этого не понимаете, тем хуже для вас. Все равно это  вас не касается: Вам не должно быть никакого дела до нашего выбора. Если  же этого не понимают некоторые иранцы, им же хуже. Это означает, что  они не поняли ислам.

О: Но они поняли деспотизм, который сегодня  осуществляется [мусульманским] духовенством, имам. При составлении новой  конституции через Собрание Экспертов прошла статья, а именно Пятое  положение, согласно которому главой государства должен быть высший  духовный авторитет, т.е. Вы; а принципиальные решения должны приниматься  теми, кто хорошо знает Коран, т.е. духовенством. Разве это не означает,  что согласно Конституции политика окажется в руках богословов?

Х: Этот  закон, который народ ратифицирует (sic!), нисколько не находится в  противоречии с демократией. Потому что народ любит духовенство, доверяет  ему, хочет руководства духовенства. Верно, что высший духовный  авторитет наблюдает за деятельостью премьер-министра или президента  Республики, чтобы предотвратить их ошибки, чтобы они не дать им пойти  против закона - т.е. против Корана. [Это будет] либо высший религиозный  авторитет, либо репрезентативная группа духовенства. Например, пять  знатоков ислама, способных осуществлять правосудие согласно исламу.

О: Тогда  перейдём к вопросу о правосудии, осуществляемом духовенством. Поговорим  о пятиста расстрелах, которые после победы [революции] были проведены в  Иране. Вы одобряете тот упрощённый порядок, в котором были проведены  эти процессы - без адвокатов и апелляций?

Х: Очевидно, Вы на Западе  не знаете, кто были те расстрелянные, или притворяетесь, что не знаете.  Речь идёт о людях, которые участвовали в резне на улицах и площадях,  либо о людях, которые поджигали дома, пытали людей, отпиливали им ноги и  руки при допросах. О людях, которые заживо пилили наших юнош или жарили  их на решётках. Как нам следовало поступить с ними? Простить, отпустить  на свободу? Разрешение защищаться, отвечать на обвинения мы им дали:  они могли говорить в ответ то, что хотели. Но как только была  установлена их виновность, какой смысл был или есть в апелляции? Вы  можете [не согласиться и] написать обратное, если хотите, перо - в Ваших  руках. Но мой народ не задаёт тех вопросов, которые задаёте Вы. И я  добавлю: если бы мы не вмешались и не расстреляли их, народ осуществил  бы бесконтрольную месть, словно сорвавшись с цепи: любой функционер  режима был бы казнён. Сейчас это лишь пятьсот: в том случае были бы  убиты тысячи.

О: Согласна, но я вела речь не обязательно о садистах и  убийцах из САВАК. Я имела в виду расстрелянных, которые не имели ничего  общего с прегрешениями старого режима, о людях, которые уже сейчас были  осуждены за прелюбодеяние, проституцию или гомосексуализм. По Вашему  мнению, справедливо расстрелять бедную проститутку или изменяющую мужу  женщину или мужчину, который любит другого мужчину?

Х: Если на одном  из пальцев гангрена, что ещё остаётся делать? Оставить как есть, чтобы  гангрена пошла по всей руке, а потом по всем утелу?Или всё же отрезать  палец? Те вещи, которые разлагают весь народ, должны быть искоренены как  сорняки, которые разоряют пшеничные поля. Я знаю, есть общества, в  которых женщинам разрешается предаваться наслаждениям с мужчинами, не  являющимися их мужьями, а мужчинам - предаваться наслаждениям с другими  мужчинами. Но то общество, которое хотим построить мы, этого не  позволяет. Следуя исламу, мы хотим проводить политику, которая очищает  общество, и для того, чтобы это произошло, необходимо наказывать тех,  кто несёт зло, развращающее нашу молодёжь. Нравится вам или нет, но мы  не можем позволить дурным людям распространять то плохое, что в них  есть. Впрочем, разве вы не поступаете также? Когда вор ворует, разве Вы  не сажаете его в тюрьму? Во многих странах, разве вы не казните убийц?  Разве вы не действуете по той же системе [что и мы], потому что если они  останутся на свободе и будут жить, они заразят других и распространят  свою злобу дальше? Да, злодеев надлежит уничтожать, удалять - как  сорняки. Только когда они будут удалены с корнем, страна очистится.

О: Имам,  но как можно ставить на одну доску зверей из САВАК и граждан, которые  реализуют свою сексуальную свободу? Возьмите дело юноши, который вчера  был расстрелян за содомию...

Х: Это разврат, разврат... Надо уничтожить разврат.

О: Возьмите дело восемнадцатилетней беременной девушки, которая была расстреляна несколько недель назад в Бесхаре за прелюбодеяние.

Х: Беременная?  Ложь. Ложь, как и история про отрезание грудей женщинам. В исламе такие  вещи не происходят. Беременных женщин не расстреливают.

О: Это не  ложь, имам. Все иранские журналы об этом писали, и на телевидение тоже  были дебаты по вопросу о том, почему её любовник был наказан только  сотней ударов плетью.

Х: Если это так, значит, она заслуживала  наказания. Я лишь это знаю. Женщина, наверное, совершила что-то  посерьёзней, спросите об этом у приговорившего её суда. И всё, хватит  говорить о таких вещах. Это не важно.

 

О: Тогда давайте поговорим о курдах, которых расстреливают, потому что они хотят автономии.

Х: Те  курды, которых расстреливают, - это не курдский народ. Это те, кто  ведут подрывную деятельность против народа и революции. Как, например,  тот, которого расстреляли вчера - он убил тринадцать человек. Я бы  предпочёл, чтобы расстрелов не было вообще, но когда ловят типов,  подобных этому, и расстреливают, я испытываю большое удовольствие - вот  так.

О: А когда арестовывают тех, кто распространяет коммунистические листовки?Сегодня утром, например, пять человек арестовали.

Если  их арестовали, значит, они того заслуживали. Коммунисты, работающие на  иностранцев, фальшивые комунисты, которые действуют в интересах Америки и  шаха. Всё, хватит. Я сказал, хватит говорить об этих вещах.

О: Х: Хорошо,  поговорим о шахе. Это же Вы, имам, отдали приказ о том, чтобы шаха  ликвидировали зарубежом, а тот, кто это сделает, будет считаться героем;  если же он погибнет в ходе ликвидационной акции, то немедля попадёт в  рай.

Х: Нет. Я - нет. Потому что я хочу, чтобы его привезли в Иран и  судили публично за пятьдесят лет преступлений против иранского народа,  включая предательство и хищение капиталов. Если его убьют зарубежом, все  его деньги будут для нас потеряны, но вот если мы будет судить его  здесь, то получим деньги обратно. Нет-нет, я не хочу, чтобы его убили  там. Я хочу, чтобы это произошло здесь. Здесь. И ради этого я молюсь его  здоровье, как аятолла Модарес в своё время молился о здоровье отца  этого Пехлеви - Резы Пехлеви, тоже сбежавшего с большой суммой денег. И  при этом, речь шла о куда меньших деньгах, чем те, которые присвоил его  сын.

О: Ну а если шах вернёт деньги, Вы прекратите охоту на него?

Х: Преследовать  его из-за денег, в таком случае, мы не будем: если он их действительно  вернёт, денежный счёт можно будет считать сведённым. Но не счёт за  предательство своей страны и ислама. Как можно простить ему резню 15  хордада, которая была шестнадцать лет назад, и резню Чёрной Пятницы в  прошлом году? Как простить ему все те смерти, которых он оставил после  себя? Разве только если мёртвые воскресли я бы мог простить его,  довольствуясь возвращёнными деньгами, отнятыми у народа им и его семьёй.

О: А  приказ вернуть его в Иран путём спецоперации, подобной той,  предполагаю, как Эйхмана вытащили из Аргентины - это относится только в  шаху или также и к его семье?

Х: Виновен тот, кто совершил  преступление. Если семья не участвовала ни в каких преступлениях, не  вижу причин, за что их осуждать. Принадлежать к семье шаха - это ни в  коей мере не преступление. Например, его сын Реза, как мне известно, не  запятнал себя преступлениями. Поэтому я не имею ничего против него: он  может вернуться в Иран когда захочет и жить здесь как обычный гражданин.  Пусть приезжает.

О: Говорю Вам, что он не приедет. А Фара Диба? [жена шаха]

Х: Насчёт неё пусть суд решает.

О: А Ашраф? [сестра-близнец шаха]

Х: Ашраф - близнец шаха, предательница, как и он. За совершённые ею преступления её надо судить и приговорить.

О: А  бывший премьер Бахтияр? Он говорит, что вернётся на свой пост, что у  него уже есть правительство, которым он намеревается заменить нынешнее  правительство...

Х: Надо или нет расстрелять Бахтияра, я сейчас  сказать не могу. Но я уверен, что его надо судить. Пусть возвращается,  даже со своим новым правительством. Пусть возращается, даже под руку со  своим шахом. На скамью подсудимых они сядут вместе. Да, должен  признаться, что мне бы очень хотелось увидеть как Бахтияра привезут  вместе с шахом, рука об руку. Я этого жду.

О: Таким образом, Бахтияр  тоже обречён на смерть. Имам Хомейни, а Вы когда-нибудь прощали людей?  Вы когда-нибудь проявляли милосердие, понимание по отношению к  кому-либо? И, если уж на то пошло, когда-нибудь плакали?

Х: Я плачу,  смеюсь, страдаю: думаете, что я не живой человек? Что же до прощения, я  простил большинство тех, кто причинил мне зло: я распространил амнистию  на полицейских, жандармов и на многих людей. При условии, разумеется,  что они не участвовали в пытках и не совершали слишком серьёзных  гнусностей. В конце концов, я помиловал курдских бунтовщиков: думаю,  этим я проявил милосердие. Но тем, о ком мы говорили, нет прощения. Для  них нет милосердия. А теперь хватит. Я устал, хватит.

О: Прошу Вас,  имам: мне нужно спросить у Вас ещё многое. Об этой чадре, например,  которую меня заставили надеть для визита к Вам [Ориану Фаллачи перед  интервью заставили надеть "полную чадру" - т.е. не просто головной убор,  а большой кусок ткани, скрывающий все изгибы тела], и которую Вы  навязываете всем женщинам. Скажите мне: почему Вы принуждаете женщин  превращаться в тюфяки, прятаться под этим неудобным и абсурдным  одеянием, в котором невозможно ни работать, ни даже просто нормально  двигаться? Все равно даже здесь женщины показали себя равными мужчинам.  Как и женщины они сражались, их сажали, пытали, как и мужчины, они  участвовали в революции...

Х: Женщины, которые делали революцию, это  были женщины, одетые согласно исламу, а не подобные Вам элегантные и  накрашенные женщины, которые вертятся раздетыми, тащась позади свиты из  мужчин. Кокетки, которые, накрасившись, выходят на улицу, показывая всем  шею, волосы, формы - отнюдь не они одолели шаха. От них никогда не было  ничего хорошего. Они не умеют приносить пользу: ни общественную, ни  политическую, ни профессиональную. В силу того, что они, появляясь  обнажёнными, отвлекают мужчин и смущают их. Кроме того, они отвлекают и  смущают других женщин.

О: Это не так, имам. И кроме того, я говорю  не только о самом одеянии, но и о том, что стоит за ним: о сегрегации,  которой подвергнуты женщины после революции. Сам тот факт, что девушки  не могут учиться в университете с молодыми людьми, не могут купаться с  ними в море или бассейне. Они должны нырять отдельно от них, и при этом -  в чадре. Кстати, как плавать в чадре?

Х: Всё это Вас не касается.  Наша одежда вас не касается. Если Вам не нравится исламская одежда, Вас  никто не обязывает её носить. Потому что исламская одежда - она для  молодых и порядочных женщин.

О: О, очень благородно [с Вашей  стороны]. И, раз уж Вы так мне сказали, то я немедленно сорву с себя эту  глупую средневековую тряпку. Вот и всё. [Ориана Фаллачи тотчас же выполнила обещанное - сняла чадру. - В. Д.] Однако скажите мне: женщина,  которая, как я, жила среди мужчин, показывая свои шею, волосы и уши, но  которая была на войне рядом с солдатами... по Вашему мнению является  малопорядочной старухой?

Х: Это знает лишь Ваша совесть. Я не  занимаюсь разбором отдельных случаев, я не могу знать, моральна или  аморальна Ваша жизнь, прилично ли Вы себя вели с солдатами на войне, или  нет. Но я знаю, что в своей долгой жизни я всегда находил подтверждение  тому, что я [сейчас] сказал. Если бы не существовало этого одеяния,  женщины не могли бы работать, принося пользу и пребывая в здоровой  обстановке. То же касается и мужчин. Наши законы - эффективны.

О: Включая закон, позволяющий мужчине брать четырёх жён? Так, имам?

Х: Закон  "о четырёх жёнах" - это очень прогрессивный закон. Он предназначен для  блага женщин, поскольку женщин больше, чем мужин: рождается больше  девочек, чем мальчиков, а войны убивают скорее мужчин, нежели женщин.  Женщине нужен мужчина, и что мы должны делать, раз уж в мiре больше  женщин, чем мужчин? Вы предпочитаете, чтобы женщины становились шлюхами,  а не сочетались браком с мужчиной, у которого несколько жён? Мне не  кажется справедливым, что женщины становятся шлюхами по причине  недостатка мужчин. И я говорю: в сложных условиях, которые ислам  накладывает на мужчину с несколькими жёнами (равное обращение,  отсутствие предпочтения одной жены другой в чувствах и одинаковый объём  уделяемого времени), этот закон лучше моногамии.

О: Но речь идёт о  законах и обычаях, которые возникли 1400 лет назад, имам Хомейни! Вам не  кажется, что мiр, за истекшее с тех пор время, несколько продвинулся  вперёд? Придерживаясь этих законов, Вы воскресили запрет на музыку и на  алкоголь. Объясните мне: почему выбить бокал вина или пива, когда мне  этого хочется, - это грех? И почему слушать музыку - грех? Наши  священники и пьют, и поют. Даже папа римский. Это означает, что папа -  грешник?

Х: Правила ваших священников меня не интересуют. Ислам  запрещает алкогольные напитки - вот и всё. Он запрещает их  категорически, поскольку они приводят к помутнению сознания и  препятствуют ясному мышлению. Музыка также затуманивает ум, потому что  несёт в себе наслаждение и экстаз, равные наркотическим. Я имею в виду  вашу музыку: обычно она не возвышает дух, а усыпляет его. И отвлекает  нашу молодёжь, которая в результате проникается ядом и не заботится о  своей стране.

О: Даже музыка Баха, Бетховена и Верди?

Х: Я не  знаю, кто это. Если они не затуманивают ум, то они не будут запрещены.  Кое-что из вашей музыки не запрещено: например, марши и гимны. Мы  оставим музыку, которая возвышает, как марши, которая заставляет  молодёжь двигаться, а не парализует её; которая побуждает её заботиться о  своей стране. Да, Ваши марши разрешены.

О: Имам Хомейни, Вы всегда  отзываетесь о Западе в крайне жёстких выражениях. Из каждого Вашего  суждения о нас можно сделать вывод, что Вы видите в нас поборников  всякого бесчиния, всяческой испорченности. При этом Запад принял Вас в  изгнании и многие из Ваших соратников учились на Западе. Вам не кажется,  что в нас есть и что-то хорошее?

Х: Что-то - есть. Но когда тебя  укусит змея, ты после этого боишься даже верёвки, которая слегка похожа  на змею. А вы нас кусали неоднократно. И на протяжении долгих лет. Вы  всегда в нас видели всего лишь рынок. Вы всегда экспортировали сюда  дурное. Хорошее - например, технический прогресс - Вы держали при себе.  От Запада мы получили столько зла, столько страданий, что сегодня у нас  есть повод бояться Запада, не давать нашей молодёжи сближаться с Западом  и подвергаться влиянию Запада. Нет, мне не нравится, что наша молодёжь  ездит учиться на Запад, где они морально разлагаются под влиянием  алкоголя, мешающей думать музыки, наркотиков и обнажённых женщин. Не  говоря уже о том, что с нашими студентами на Западе Вы обращаетесь не  так, как со своими. Вы дадите им диплом, даже если они безграмотны.

О: Да,  имам, однако самолёт, на котором Вы вернулись на родину, сделан на  Западе. Равно как и телефон, по которому Вы разговариваете с Кумом, как  телевизор, по которому Вы так часто обращаетесь ко всей стране. Как и  кондиционер, который позволяет Вам наслаждаться прохладой посреди жаркой  пустыни. Если мы так разложены и так разлагаем всё вокруг, почему Вы  используете нашу "лукавую" технику?

Х: Потому что это как раз то  хорошее, что есть у Запада. Этого мы не боимся и пользуемся этим. Мы  испытываем страх не перед вашей наукой и вашей технологией, а перед  вашими идеями и одеждой. Это означает, что мы боимся Вас политически и  социально. И хотим, чтобы эта страна была нашей, чтобы вы не вмешивались  в нашу политику и экономику, в наши обычаи и внутренние дела. И теперь  мы пойдём против любого, кто на это осмелится, будь он хоть из правых  или из левых, оттуда или отсюда. А теперь всё. Уходите. Прочь.

О: Последний  вопрос, имам. В последние дни я проехалась по Ирану и видела много  недовольных, много беспорядков, много хаоса. Революция не принесла  добрых плодов, которые были обещаны. Страна плывёт в тёмных водах и кто  знает, что ждёт Иран в этой темноте. Более того, здесь можно увидеть  предпосылки для гражданской войны или для государственного переворота,  пусть и в отдалённом будущем. Что мне ответите?

Х: Отвечу Вам  следующее: мы - шестимесячный ребёнок. Нашей революции только шесть  месяцев. Это революция, произошедшая в стране, израненной такими  ужасами, как разорённые саранчой поля. Мы только в начале нашего пути. И  чего Вы хотите от шестимесячного ребёнка, который родился посреди  разорённых саранчой полей, после 2500 лет плохих урожаев и 50 лет  отравленных урожаев? Такое прошлое не преодолеть за несколько месяцев, и  даже за несколько лет. Нам нужно время. Мы просим о времени. И просим  прежде у всего у тех, кто называет себя демократами, коммунистами и  непонятно кем. Это они нам не дают времени. Это они обрушивают на нас  свои нападки, призывы к гражданской войне, к государственному  перевороту, который не произойдёт, потому что народ объединён. Это они  поддерживают хаос, питают его. Они, повторяю: те, кто называют себя  коммунистами, демократами или как-то иначе. И на этом я с Вами прощаюсь.

О: Прощайте.

Интервью опубликовано в Corriere della Sera 26 сентября 1979 года
Перевод с итальянского на русский crook_menace ©