новостной сайт о событиях в курдском регионе

Зверство и гуманность. Война на границе права и морали
Вступление в войну бундесвера означает прекращение того периода сдержанности, который характеризует немецкий послевоенный менталитет. Это война. Конечно, воздушные удары альянса, по-видимому, отличаются от традиционной войны. Фактически “хирургическая точность” бомбежек и принцип сохранения гражданского населения имеют высокое легитимирующее значение. Все это означает отказ от тотального ведения войны, которое определяло физиогномику уходящего столетия. Однако и то, что каждый вечер демонстрирует нам телевизор, позволяет понять, что население Югославии понимает происходящее не иначе как войну.

На стороне старых демократий, которые подверглись большему влиянию рационально-правовых традиций, чем мы, немецкие министры Фишер и Шарпинг ссылаются на идею обуздания естественного отношения между государствами и введение этого состояния в рамки прав человека. Поэтому на повестке дня — трансформация международного права в право космополитов[2].

Правовой пацифизм стремится не только международно-правовым образом ограничить состояние войны между суверенными государствами, но и поднять его до уровня полностью регламентированного космополитического порядка. Эта традиция существовала и в Германии — от Канта до Кильзена. Но сегодня она впервые серьезно воспринята немецким правительством. Непосредственное членство в ассоциации космополитов защищала бы граждан государств от произвола собственного правительства. Важнейшее следствие права, которое признает суверенитет государств (что обнаружилось уже в случае Пиночета), — это индивидуальная ответственность функционеров за те преступления, что были допущены ими на государственной и военной службе.

Общественная дискуссия и настроение в Германии не отличается от других европейских стран. Никакого особого пути, никакого особого сознания. В большей мере вырисовывается линия размежевания между континентальными европейцами и англосаксонцами, во всяком случае между теми, кто приглашает для консультации генерального секретаря ООН и ищет взаимопонимания с Россией, и теми, кто полагается, главным образом, на силу собственного оружия.

Разумеется, США и страны, являющиеся членами Европейского Союза, которые несут политическую ответственность, стоят на общей позиции. После провала переговоров они проводят против Югославии военную акцию, которой угрожали ранее, для достижения определенной указанной цели — установить либеральное правление для автономии Косово в пределах Сербии. В рамках классического международного права это было бы вмешательством во внутренние дела суверенного государства, что означает нарушение запрета на интервенцию. С точки зрения политики прав человека это вмешательство должно пониматься как вооруженная миссия, авторизованная международным сообществом (даже молчаливо — без мандата ООН), нарушающая мир. В соответствии с этой западной интерпретацией война в Косово означает скачок с пути классического международного права государств на путь космополитического права космополитического сообщества.

Развитие в этом направлении началось вместе с основанием ООН и было ускорено — после застоя во времена конфликта Восто-Запад — войной в Заливе и другими интервенциями. Гуманистические интервенции осуществлялись, правда, начиная с 1945 года, только от имени ООН и с официального согласия заинтересованного правительства (постольку, поскольку имела место функционирующая государственная власть). Правда, во время войны в Заливе Совет Безопасности уже фактически вмешался во “внутренние дела” суверенного государства. Но это не было эксплицитно обосновано как защита преследуемого меньшинства против собственного правительства. В резолюции 688 (апрель 1991 года) Объединенные Нации указали право на интервенцию, которая может быть использована ими при “угрозе международной безопасности”. Но сегодня дело обстоит иначе. Североатлантический военный союз действует без мандата Совета Безопасности, и обосновывает право этой интервенции помощью преследуемому этническому (и религиозному) меньшинству.

От смерти, террора и насильственного изгнания уже с начала авиационных налетов в Косово пострадало 300 000 человек. Между тем, потрясающая картина колонн беженцев в Македонию, Черногорию и Албанию делает очевидным заранее запланированную этническую чистку. Спорно, применимы ли принципы международной конвенции 1948 года к тому, что сейчас происходит на земле под куполом воздушной войны. Но этому соответствует состав тех преступлений, которые вошли в международное право начиная с Нюрнберга и Токио в качестве “преступления против человечества”. С недавнего времени Совет Безопасности трактует этот состав преступления и как “угрозу миру”, которая в определенных обстоятельствах оправдывает принудительные средства. Но без мандата Совета Безопасности силы интервенции в этом случае могут получить полномочие для оказания помощи только из общеобязательных оснований международного права.

Как бы то ни было, притязание косоваров на равноправное сосуществование и протест против несправедливости жестокого насильственного переселения получило широкое, хотя и дифференцированное одобрение на Западе, выразившееся в военной интервенции. Внешнеполитический спикер ХДС, Карл Ламберт, хорошо выразил амбивалентность, которая с самого начала сопровождает это согласие: “Таким образом, наша совесть могла бы быть спокойна. Так говорит нам наш рассудок, но наше сердце не желает прислушиваться к этому. Мы неуверенны и неспокойны ...”

Есть и другие источники беспокойства. К таковым относится все более нарастающее сомнение в целесообразности военных ударов и в отрицании альтернативных решений. Это связано с нарастанием угрожающих побочных последствий войны. Граничащие с Югославией государства по разным причинам погружаются в водоворот дестабилизации; в России, имеющей высокий ядерный потенциал, на правительство оказывает давление солидарность широких кругов с “братским народом”. В первую очередь растет сомнение по поводу масштабов использования военных средств. За каждым “побочным ущербом”, каждым поездом, который непреднамеренно сорвался вниз вместе с разбомбленным мостом через Дунай, за каждым трактором с беженцами-албанцами, каждым сербским жилым массивом, каждой гражданской целью, которая невольно стала жертвой ракетного обстрела, — за всем этим проступает не случайность войны, а страдание, которое лежит на совести “нашей” интервенции. Каждый ребенок, который скончался во время бегства, действует нам на нервы. Ибо, несмотря на обозримую причинную взаимосвязь, сейчас спутываются нити ответственности. В нищете изгнания последствия безответственной политики государственных террористов и побочные следствия военных ударов образуют клубок, который с трудом можно распутать.

Наконец возникает сомнение в политической цели, потерявшей свою ясность. Косовские албанцы не имели бы никакого права на отделение, если бы было реализовано их притязание на автономию в пределах Сербии. Великоалбанский национализм, который получил бы толчок после отделения, был бы ничем не лучше, чем великосербский национализм, который должна сдержать интервенция. Между тем раны, причиненные этнической чисткой, с каждым днем делают все более неизбежным пересмотр цели равноправного сосуществования этнических групп. Но раздел Косово был бы именно отделением, которого никто не может желать. Кроме того, учреждение протектората потребовало бы изменения стратегии: наземной войны и длящегося десятилетия присутствия миротворческих сил. Если наступят эти непредусмотренные заранее последствия, то ретроспективно легитимация предпринятой интервенции должна быть еще раз пересмотрена.

В заявлениях нашего правительства присутствует несколько резкий тон, обращение к спорным историческим параллелям — словно бы Фишер и Шарпинг с их отбойной риторикой хотят заглушить в себе самих совсем другое настроение. Есть ли это страх того, что политическое крушение военного вмешательства представит эту интервенцию в совершенно ином свете, что оно вообще могло бы отбросить на десятилетия назад проект радикальной правовой регламентации отношений между государствами? Не превратится ли тогда “полицейское вмешательство”, которое НАТО великодушно берет на себя ради содружества народов, в обычную войну, даже в грязную войну, которая толкнула Балканы к еще большей катастрофе? Не льет ли это воду на мельницу Карла Шмита, который всегда хорошо знал: “Тот, кто говорит ‘человечество’, обманывает”? Свой антигуманизм он выразил в знаменитой формуле “Гуманность — зверство”. Мучительное сомнение в том, не является ли сам правовой пацифизм ложным проектом, — вот самое глубокое сомнение.

Противоречия реальной политики
Война в Косово затрагивает фундаментальный вопрос, который является спорным и в политологии и в философии. Демократическое конституционное государство достигло огромного цивилизаторского эффекта, заключающегося в правовом обуздании политической власти на основании суверенности субъектов международного права, в то время как “космополитическое” состояние устраняет эту независимость национального государства. Наталкивается ли здесь универсализм Просвещения на своенравие политической власти, которое неминуемо предписывается коллективным самоутверждением частной общины? Это реалистическое жало в плоть политики прав человека. Реалистическая школа, конечно, принимает к сведению структурное изменение системы независимых государств, возникшее в результате Вестфальского мира в 1648 году, — появление проблем, которые могут быть решены государствами только сообща, возрастающий авторитет и уплотнение супранациональных учреждений, режимов и процессов (и не только в области коллективной безопасности), экономизация внешней политики, стирание классических границ между внутренней и внешней политикой вообще. Но пессимистический облик человека и непрозрачное понятие “политического” образует фон той доктрины, которая стремится сохранить в неограниченном виде международно-правовой принцип невмешательства. С этой точки зрения, на интернациональной нерегулируемой дороге независимые национальные государства должны по возможности беспрепятственно двигаться, руководствуясь своим собственным усмотрением, так как безопасность и выживание всего коллектива не имеет смысла обсуждать с точки зрения входящих в него индивидов, и так как с точки зрения одного наблюдателя императив целерационального самоутверждения лучше всего регулирует отношения между членами коллектива.

С этой точки зрения, политика прав человека, которая оправдывает интервенцию, совершает категориальную ошибку. Она обесценивает и дискриминирует “естественную” тенденцию к самоутверждению. Она стремится прикрыть нормативным масштабом полюс власти, который избегает нормирования. Карл Шмит заострил эту аргументацию своим особым образом стилизированным “сущностным определением” политического. Попытка “морализации” государственного интереса, который изначально нейтрален, полагает он, позволяет политике прав человека довести естественную борьбу наций до вырождения в чудовищную “борьбу против зла”.

Против всего этого возникают основательные сомнения. Дело, конечно, обстоит не так, что постнациональная констелляция национальных государств, которые полны сил, опекается правилами содружества народов. Напротив, имеет место эрозия государственного авторитета, гражданские войны и этнические конфликты внутри распадающихся или авторитарно удерживаемых в единстве государств, которые требуют вмешательства. Лишено оснований и подозрение в духе критики идеологии. Настоящий случай показывает, что универсалистские оправдания не всегда прикрывают чей-то особый интерес в области интересов несогласованных. Довольно скудно то, что герменевтика подозрения может занести на счет этому нападению на Югославию. Конечно, внешнеполитическая демонстрация силы могла бы быть шансом политика, для которого глобальная экономика оставляет небольшое внутреннеполитическое пространство. Но ни приписываемый США мотив сохранения и расширения сферы влияния, ни приписываемый НАТО мотив вхождения в роль, ни даже приписываемый “твердыне Европы” мотив защиты от волны иммиграции не объясняют это тяжелое, рискованное и дорогостоящее вмешательство.

В первую очередь против реализма свидетельствует тот факт, что субъекты международного права, которые оставили после себя кровавые следы в катастрофической истории двадцатого столетия, свели к абсурду предпосылку невинности классического международного права. Основание ООН, Декларация прав человека и другие соглашения являются ответом на важный в моральном отношении опыт этого столетия, на тоталитарную политику и на холокост. Упрек, обращенный к морализации политики, покоится на понятийной неясности. Ибо искомое учреждение и обоснование космополитического порядка означало бы, что нарушение прав человека осуждается и наказывается не с моральной точки зрения, а преследуется как криминальное преступление в рамках государственного правового порядка. Институционализация процедуры разрешения конфликтов защитит юридически очерченный объем нарушений прав человека от морального сглаживания права. Такое состояние возможно и без силовой монополии одного государства, и без мирового правительства. Но здесь, по меньшей мере, требуется функционирующий Совет Безопасности, обязательное судопроизводство интернационального суда и дополнение собрания представителей правительств “вторым уровнем” представителей граждан мира. Так как до такой реформы ООН еще далеко, то указание на различие между правовым регулированием и морализаторством продолжает быть хотя и верным, но обоюдоострым возражением. Ибо до тех пор, пока права человека на глобальном уровне относительно слабо институализированны, стираются границы между правом и моралью, как это имеет место в случае с Югославией. Так как Совет Безопасности блокирован, НАТО может ссылаться только на моральную значимость международного права — на нормы, для которых не существует никаких эффективных, признанных международным сообществом инстанций правового применения.

Внеинституциональный характер космополитического права выражается, например, в расхождении между легитимностью и эффективностью поддерживающих мир миротворческих вмешательств. Войска ООН, легитимным образом находившиеся в Серебрянице, не могли воспрепятствовать чудовищной резне после входа туда сербов. Напротив, НАТО может эффективно выступать против югославского правительства только потому, что оно проявило активность без легитимации, в которой ему было отказано Советом Безопасности.

... и дилемма политики прав человека
Политика прав человека направлена на то, чтобы избегать расхождения между такими зеркально перевернутыми ситуациями. Но часто эта политика — ввиду внеинституционального характера космополитического права — вынуждена ограничиваться лишь упованием на будущее космополитическое состояние, которое она стремится приблизить. Вопрос ставится, например, таким образом: если нельзя вмешиваться повсюду — выступать в защиту курдов, чеченцев или тибетцев, — то приходится ограничиваться тем, что находится у собственного порога, на Балканах. Между американцами и европейцами обнаруживается любопытное различие в понимании политики прав человека. США занимаются глобальным проведением политики прав человека в качестве национальной миссии великой державы, которая преследует эту цель, исходя из политики силы. Большинство правительств Европейского Союза понимают под политикой прав человека, скорее, проект полного правового регулирования международных отношений, который уже сегодня изменяет параметр применения силы.

В мире государств, слабо регламентируемом ООН, Соединенные Штаты взяли на себя задачу наведения порядка, выполняемую сверхсилой. При этом права человека в качестве моральных ценностных ориентиров используются для оценки политических целей. Там всегда были и изоляционистские направления, и США — как и любая другая нация — преследуют в первую очередь свои интересы, которые не всегда согласуются с заявленными нормативными целями. Это показала война во Вьетнаме. Но “новое смешение гуманистической самоотверженности и империалистической логики силы” (Ульрих Бек) традиционно для США. Среди тех мотивов, которые подтолкнули Вильсона вступить в первую мировую войну, а Рузвельта — во вторую, имеет место как раз ориентация на идеальное, которое имеет глубокие корни в прагматической традиции. Этому мы — нация побежденная в 1945 году — обязаны своим одновременным освобождением. С точки зрения этой очень американской, следовательно, национальной нормативно ориентированной позиции силы вероятно, что — несмотря на все трудности — война с Югославией будет бескомпромиссно продолжаться, даже если потребуется введение наземных войск. Это по крайней мере имеет преимущество последовательности. Но что скажем мы, когда через некоторое время военный союз какого-нибудь другого региона — например Азии — начнет проводить вооруженную политику прав человека, которая основывается на их собственной интерпретации международного права или хартии ООН?

Иначе будут обстоять дела в том случае, если права человека будут рассматриваться не как моральная ориентация собственной политической деятельности, но как права, которые должны осуществляться в юридическом смысле. Права человека, несмотря на свое чисто моральное содержание, обнаруживают структурные признаки субъективных прав, которые с самого начала принуждают к тому, чтобы достичь позитивной значимости в принудительном правопорядке. Только после того, как права человека найдут свое “место” во всемирном демократическом правопорядке так же, как в наших национальных конституциях располагаются наши основные права, мы сможем исходить на глобальном уровне из того, что адресаты этих прав смогут понимать их так же, как их авторы.

Там, где нет связи между применением принудительного права и демократическим правопорядком, нормы — сколь бы моральными они ни были — остаются насильственно навязанными ограничениями. Конечно, в Косово страны-интервенты претендуют на то, чтобы защищать тех, чьи права ущемлены их собственным правительством. Но сербы, которые танцуют на улицах Белграда “не тайные американцы, которые только того и ждут, чтобы избавиться от проклятья национализма” (Slavoj Zizek). Политический порядок, который гарантирует равные права всем гражданам, навязывается им силой оружия. Это верно и с нормативной точки зрения — до тех пор, пока ООН не применит военных средств принуждения в отношении одного из своих членов — Югославии. И девятнадцать несомненно демократических стран, даже если они сами имеют право на вмешательство, остаются партией. Они пользуются правом интерпретации и вынесения решений — компетенцией, которая — пусть она и верна на сегодняшний день — должна была бы находиться в распоряжении независимых институтов. Пока же они действуют патерналистски. Для этого есть значительные моральные основания. Но тот, кто действует, осознавая неизбежность временного патернализма, знает и то, что власть, которую он на себя берет, еще не обладает качеством легитимированного правового принуждения в рамках демократического космополитического сообщества. Моральные нормы, которые апеллируют к нашем лучшим чувствам, не могут принудительно использоваться как обоснованные правовые нормы.

Самоуправство НАТО не может стать правилом.