новостной сайт о событиях в курдском регионе

kurdist.ru
       Наш сайт уже затрагивал одной из трагических и черных страниц из истории советских курдов — тему об их депортации в 1937 и 1944 гг. («Депортация курдов». kurdist.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=208).
На этот раз, к очередной годовщине депортации  советских курдов из книги: «Так это было: Национальные репрессии в СССР. 1919-1952 годы: Худож.-док. сб.»/ Ред.-сост. С.У.Алиева. Российский Международный фонд культуры. Москва, 1993. lib.elbrusoid.com/data/media/3/TakEtoBiloSvetlanaAlieva.doc) представляем статьи, воспоминания, документальная проза и жи­вые свидетельства самих репрессированных курдов. 

НАСИЛЬСТВЕННОЙ   ТОТАЛЬНОЙ    РЕПРЕССИВНОЙ  ДЕПОРТАЦИИ  БЫЛИ     ПОДВЕРГНУТЫ: КУРДЫ

- ноябрь 1937, ноябрь 1944 гг. из Азербайджана, Армении, Грузии

 …Разбросанные по всей перестроечной печати сведения - информа­ция, статистика, статьи, воспоминания, документальная проза, жи­вые свидетельства - показывают, что различным формам депортации в СССР были подвергнуты все без исключения народы. Но по разным мотивам, в разное время и выборочно. По мотивам политическим - представители различных некоммунистических партий и движений, существовавших у того или иного народа. По мотивам социальным и классовым за якобы враждебные настроения к рабочему классу и крестьянству - дворяне и, разумеется, «гнилая интеллигенция», осмеливающаяся «не понимать» и   даже критиковать политику властей,  город­ские богачи-ремесленники и купцы, деревенские богатеи-кулаки и с ними середняки, всякие прочие,  не подходящие новому миру сосло­вия. По разнарядке -  в каждом этносе: нации,  народе,  народности, национальности,  национальном меньшинстве...
  Расчистка советского общества по этим принципам и показателям началась  в 1919 году с тотальной  расправы  над  казачеством, и только после полной победы колхозного строя в 1934 году Сталин приступил к плановому формированию "новой, социалистической нации",  в кор­не отличающейся, согласно его теории, от  "старой, буржуазной на­ции".    Теория революционного преобразования  нации  была  им завершена,  началось ее практическое, плановое претворение в жизнь.

      Говорят, где-то в архивах, в потаенных папках Сталина хранится список народов, подлежащих ассимилированию, растворению в дру­гих национальностях, изъятию, смешению и исключению из памяти человечества. Не знаю, не видела. Но сюжет национальных депорта­ций имеет свою железную последовательность, продиктованную теорией обязательного слияния через сближение и конечной выработки некоего общего языка новой нации. Языка, «который не будет ни вели­корусским, ни великонемецким», никаким другим из известных, а неким новым.   Замах вырисовывается космический - самому Богу не угнаться за таким волевым    и распорядительным преобразованием человече­ского сообщества. Судите сами.

     Но сначала заметим, что было несколько типов репрессивных  депортаций: по секретным каналам НКВД,  тайные и объявленные;  по  указам  Пре­зидиума  Верховного Совета  либо  постановлениям Государственного Комитета Обороны  (сопровождаемым стаей разъяснительно-распорядительных бумаг от Совнаркома, НКВД и их местных органов власти) -  обвинительные  и "тихие",  негласные;  и наряду   с ними  плановые-кадровые, вербовочные  –  по сути насильственные, но   как бы добровольные – депортации  под  видом фанфарно-праздничных кампаний с демонстрацией заботы о народе. Все было вполне логично и просто,  все  объяснялось  нуждой:  освобожденное  место  обитания обвиненного и насильственно пересе­ленного народа необходимо было заполнить новой рабочей силой, и все средства пропаганды громко, а все средства НКВД тихо были направ­лены на организацию "добровольного" порыва помочь и спасти, на выезд в области объявленного "бедствия". Так образовывалось встреч­ное движение-миграция немалых масс населения.   Многие из них получили даже вдохновенное отражение в советском искусстве, на­пример, в кино, не говоря уже о литературе. Скажем, великая стройка коммунизма – Комсомольск-на-Амуре или широкое движение молодых женщин-"хетагуровок" на Дальний Восток, а позднее, на целину: требовалось закрепить работников на новых местах поселения, а не­вест не хватало. Получались порой обаятельные вещи, даже вошед­шие в классику советской многонациональной культуры. К примеру, роман "Мужество" Веры Кетлинской или кинофильм "Поезд идет на Восток". В этих произведениях обязательно демонстрировались фак­ты нехороших (диверсионных, вражеских и прочих в том же роде)  проявлений осужденного по вине национальной принадлежности на­рода. Кто,  к примеру, мешал строить Комсомольск-на-Амуре?  Ко­рейцы и китайцы…

     Если строго следовать исторической правде, эксперимент по формированию "новой, социалистической нации" в СССР начался с фанфарного объявления в нашей стране еврейской государственности - создания Еврейской автономной области в Биробиджане на Дальнем Востоке. Был организован массовый выезд евреев с Украины и России на Дальний Восток. Чуть позже, в 1934-35 годах, дальневосточным абори­генам корейцам, широко привлекавшимся царским правительством на территорию империи для освоения ее огромных незаселенных про­странств, было предложено новое место поселения - Казахстан,  где  в результате раскулачивания и коллективизации  погибло от организо­ванного голода        и сбежало в Китай около 4 миллионов коренного насе­ления. Корейцам сулили, как водится, золотые горы, соблазняли невиданными возможностями, одновременно вынуждая их покинуть насиженные места. Состоялся первый организованный массовый вы­езд корейцев с Дальнего Востока в Казахстан. В 1937 году их уже не уговаривали, но, дав сутки на сборы, выгребли остатки корейцев, а заодно и китайцев с Дальнего Востока в Зауралье  и Среднюю Азию. Теперь уже, как положено, по обвинительному Указу, который, однако, не был предъявлен народу и  засекречен по сей день.

     Навстречу эшелонам с корейцами на Дальний Восток шли составы с организованной рабочей силой, не только заключенными, но и воль­ными из России.

      Процессы и аресты не отвлекли власти от решения поставленной грандиозной задачи. После Дальнего Востока пришла пора расчистки Кавказа. Этот благословенный край нужно было освободить от "лиш­них", по мнению Сталина, народов. Начали с курдов, предварительно ликвидировав курдскую автономию. Сегодня уже прочно забыли о том, что курды  ниоткуда не пришли на территорию Армении, Грузии и Азербайджана. Когда по Туркманчайскому миру, заключенному между Россией и Персией хлопотами дипломата А.С.Грибоедова, а чуть позже между Россией и Турцией, проводилась граница, в пред­елы Российской империи попала часть древнего Курдистана и часть Турции. Не курды и не месхетинские турки жили на земле Азербай­джана, Армении и Грузии, а эти три советские республики заняли часть земли древнего Курдистана, а затем и Турции, изгнав в 1937 и 1944 годы не  поддавшихся  ассимиляции  курдов и турок.

     Насильственное, обвинительное, грубое выселение курдов и турок происходило по Указам, не объявленным этим народам и не известным им  по сей день.

За ними, в 1939-1940 годах массированно "очищались" от "старой, буржуазной нации" Молдавия-Бессарабия, Западная Украина и За­падная Белоруссия, Латвия, Литва и Эстония. До 75 процентов коренного насе­ления, обвиненного в антисоветских настроениях, было выдворено из родных мест без оглашения Указов и Постановлений, по системе об­щего приказа по НКВД. И также массированно освобождавшиеся рай­оны заполнялись выселенцами из России.

     Как ни страшно это говорить, но Великая Отечественная война помогла Сталину в реализации задуманного устройства советской на­ции. Она предоставила ему возможность мотивированно объявлять изгнание с родной земли балкарцев, карачаевцев, чеченцев, ингу­шей, крымских татар и калмыков. Их всех обвинили в измене родине, даже тех, до чьей территории враг не дошел, и тех, кто сражался с ним на фронте. Задолго до прихода оккупантов были приняты срочные ПРЕДУПРЕДИТЕЛЬНЫЕ меры в отношении советских немцев По­волжья, а также всех тех, кто представлял    в СССР зарубежную диас­пору, - финнов, иранцев, поляков, венгров, румын, чехов, болгар, шведов и проч.

     Всех - на восток и на север. В Казахстан, в республики Средней     Азии,  в Сибирь,  туда,  где требовалась дешевая рабочая сила, где обеспечивалось смешение языков и народов.

     Одновременно с расчисткой западной окраины СССР, Кавказа и Поволжья началась тайная операция по переделке России и Украины. Помните - общим языком не будет великорусский язык!

     Из разоренных войной русских, украинских и белорусских дере­вень началось массовое переселение в Поволжье и на Кавказ, на бога­тые, плодородные, ухоженные и благодатные земли, в обустроенные села, в целые дома и усадьбы со скотом. Избедовавшиеся крестьяне с государственной помощью целыми колхозами двинулись в обетован­ные края  из исконно русских областей Нечерноземья. Вот когда и почему началось опустошение Смоленских и Вологодских, Псковских и Новгородских, Костромских и Ярославских, Орловских, Курских, Тульских деревень.

     Много внимания было уделено очищению Крыма от всех неславян­ских народов и заселению его русскими и украинскими крестьянами. До начала 90-х годов Крым нуждался в рабочих руках и вербовал их повсюду, в то же время выстраивая всевозможные препятствия воз­вращению домой, к могилам предков крымским татарам, крымчакам, караимам, грекам, армянам...

     Где-то на дорогах депортации потерялся народ, выселенный в 1944 году из Грузии, - этническая группа, чье существование отражено в ряде правительственных указов и постановлений. Правда, именуются они в них по-разному: хемшилы - хемшиды - хемшины. Никаких следов этого народа мне не удалось найти, даже узнать, как они пра­вильно назывались.

     Последними де-факто бесцеремонно, но узаконенно - без объявле­ния Указа, выселялись, вслед за крымскими, депортированными в 1944 году, понтийские греки - со всего побережья Черного моря и из Грузии. Это случилось в 1949 году. Следом шла широко организован­ная кампания по борьбе с космополитами, предваряющая полную депортацию евреев. Затем планировалось освободить Кавказ с его богатейшими нефтяными ресурсами от азербайджанцев...

     Всего исключительно по «вине» национальной принадлежности то­тальной депортации было подвергнуто 11 народов, не считая хемшидов: корейцы, курды, немцы, карачаевцы, калмыки, чеченцы, ингуши, балкарцы, крымские татары, греки и месхетинские турки. Прочие народы - частично, обвиненные по другим статьям. Они оста­вались в истории человечества и - пока - в советской истории. Тоталь­но же депортированным автохтонным народам предписывалось исчезнуть с карты СССР. Их не только вычеркивали из списка советских народов, о них не только запрещалось упоминать где бы то ни было. Им создавались такие условия физического и морального существования, которые неизбежно - и запланированно - должны были привести к их полному исчезнове­нию. Они подвергались систематическому, постоянному остракизму. Им запрещалось говорить на родном языке, а тем более писать - письменность изымалась из обращения. Петь, танцевать, иметь свою музыку, носить национальную одежду… Получающим паспорта детям настоятельно,  до угрозы и применения репрессивных мер рекомендовалось сменить национальность, выбрав себе любую, но "хорошую". Была поставлена задача растворить эти народы в массе других, размазать их, ликвидировать тем или иным образом, - и некоторые успехи были достигнуты. Чтобы выжить физически, чтобы получить гражданские права и жизненные перспективы, дети, поддер­жанные родителями, меняли национальность. Очередная перепись давала желаемые результаты: число ненужных народов уменьшалось на глазах. Так что численность репрессированных народов в офици­альной статистике не совпадает с реальной: она значительно занижена по различным "государственным и политическим соображениям".

     Если смотреть правде в глаза, то выселение народов, названное вполне невинным словом "депортация", на деле явилось настоящей репрессией - и притом жестокой. ДВЕНАДЦАТЬ этносов! - подверг­нутых тотальной депортации только за национальную принадлеж­ность: ты преступник, потому что курд, месхетинский турок, балкарец, ингуш… - это народы репрессированные. И в отношении их - будем честны! - был учинен подлинный ГЕНОЦИД, морально продолжающийся по сей день. Увы…

     Народы, подвергнутые репрессии,  до 1957 года находились на спецрежиме, назывались спецконтингентом и спецпереселенцами. Они использовались на самой неквалифицированной, физически тяжелой    работе, из них составлялись трудармии, содержащиеся хуже и страш­нее, бесчеловечнее, чем лагеря заключенных, несравнимые порой даже с прославленными своими жестокостями фашистскими  концлагерями. Это - взрослые, трудоспособные мужчины и женщины. Остававшиеся    без кормильцев дети   и старики обрекались на голодную смерть.     Об   обра­зовании детей спецконтингента не очень заботились, невзирая на объявленное всеобщее образование. Те дети, которые учились, посто­янно подвергались в своих школах дискриминации со стороны учите­лей и учащихся. Прорваться к образованию спецпереселенческой молодежи  можно было только личным упорством и благодаря встрече с доброжелательными людьми. А люди, которые шли им навстречу, были редки - не всякий отваживался помочь репрессированному, ибо  рисковал собственным благополучием вплоть до утраты личной свобо­ды за  сочувствие отверженному. Не случайно, дабы лишить спецпе­реселенцев всякой поддержки, специальным указом было запрещено допускать профессионалов с высшим образованием к педагогической работе и на ответственные должности.

     Невольно возникает вопрос, как выжили в созданных бесчеловеч­ных условиях эти народы? Как сохранили - все-таки и вопреки обсто­ятельствам - национальную общность? Об этом предстоит еще думать, но не последнюю роль здесь сыграла неизвестная большому миру самобытная национальная философия, проповедующая труд и ненасилие, отрицание озлобления, как,    к примеру, у балкарцев, ка­рачаевцев, крымских татар…

     Заметим, кстати, что те граждане, которые организованно достав­лялись на места обитания депортированных народов, в  отличие  от   спец-   назывались просто переселенцами, состояли на учете и также находились  под присмотром комендатур, пока не приживались в но­вых для них краях.    И спец-  и просто переселенцы равно проходили испытание на выживание через голод, холод, тиф, малярии, дизенте­рии, столбняк... Далеко не всем, "добровольно" приехавшим в Крым, на Кавказ, в Поволжье из глубинной России, Белоруссии  и с Украины, нравилось на новом месте, но уехать им было затруднительно. Многие - особенно из Крыма и Поволжья - бежали,   по ночам, укрываясь, рискуя быть задержанными и обвиненными - осужденными. Возвра­щаться домой им было заказано, оседали  кто где мог. Так было зало­жено начало новому, все более и более увеличивающемуся сословию бичей  и бомжей с их жалким - рвущимся из самых недр вытоптанной духовности -  трагическим вопросом: "Ты меня уважаешь?"

     "Вся страна сдвинулась с места!" - в бессмысленном романтическом захлебе писали газеты,  подавая сей факт как нечто положительное. Вдумаемся, наконец, что происходило в нашей стране.

     Целые народы были сорваны с земли, на которой жили издревле. Рвались корни, вековые межнациональные взаимосвязи, нарушался устоявшийся порядок жизни, уничтожались традиции, налаженное хозяйствование. Переместившись в чужие, чаще всего неприемлемые по климату, природе, пище, образу жизни края, люди погибали, если не физически, то нравственно. Они отчуждались от земли и орудий труда, заболевали неизбежной болезнью равнодушия и апатии вре­менно живущего, утрачивали привычные, воспитанные в них мораль­ные устои - обретали психологию перекати-поля. Наступало полное безразличие - к земле, к труду, к результатам своих усилий. Разру­шался ДОМ, который заменялся ничейной коммуналкой, общежити­ем, бараком, палаткой, времянкой. "Наш адрес - не дом и не улица, наш адрес - Советский Союз". Торжествующая, мажорная,   утверждающая радость мелодия, но в сущности какая мрачная по своему содержанию песня! Уничтожалось самое чувство ДОМА, которое заменялось официально одобренным, романтизированным культом бездомности, бродяжничества. Исчезало бесследно чувство ХОЗЯИНА - родной земли, участка и Отчизны. Что это значило?

     Это был смертельный удар по генофонду всех без исключения на­родов СССР и особенно тех, кто был тотально репрессирован, подвер­гнут целенаправленному геноциду. Насильственное вживление в чужеродную этническую среду и непривычные климатические усло­вия ломали, уродовали генотип. Эти двенадцать народов были по­ставлены перед задачей выжить, были мобилизованы национальной бедой на защиту своего национального достоинства. Они оказались необходимыми звеньями в той цепи, которая обеспечивала целост­ность мира, держала его равновесие, скорректированное историей.

      Это вызвало своего рода "пересортировку" народов на коренных, первосортных и "привозных",  второго и третьего сорта. На главных, господствующих, и подчиненных, обслуживающих. Что, в свою оче­редь, породило вирус имперских эпидемий, которые широко распро­странились сегодня на многонациональном пространстве Советского Союза  и  следом     в Российской Федерации. Имперские, неизменно и обязательно агрессивные амбиции закономерно сталкиваются с национально-освободительной стихией -  вот что лежит в основе межнациональных конфликтов.

     Это обусловило и привело к тому экологическому кризису, вокруг которого сегодня так много говорения и суеты, не ведущих к спасению.

      Это был чудовищный, не осознанный до сих пор в полной мере удар  по экономике страны, запланированная долгодействующая эко­номическая диверсия, в последствиях которой мы никак не разберемся. В измученной войной стране бросались огромные средства на одновременный  вывоз-переброску не десятка, не тысячи, а сотен тысяч людей из одного места          в другое. Это высокая себестоимость депорта­ций и организации новых пунктов жилья. В опустошенных местах до привоза новой массы народа шло откровенное мародерство - разруше­ние брошенного добра. Что не уносилось - разорялось, уничтожалось вдребезги. Затем привозились новые поселенцы, которым негде было селиться, нечем, не из чего и нечего есть и пить, нечем работать. В местах новых поселений и спецконтингента и переселенцев начина­лись эпидемии, смерти. Ну, со спецконтингентом не церемонились -его гибелью были озадачены руководители всех рангов. А вот пересе­ленцам, с которыми тоже особенно не нянчились, все-таки вынуждены были спускать дополнительные немалые средства на выживание и обзаведение.  При циркуляции этих средств шло их попутное расхи­щение, в том числе и в геометрической прогрессии растущим аппара­том насилия и надзора, - а все вместе несло нарастающее общенародное обнищание. Это всего лишь прямой, непосредственный экономичесий урон, который еще предстоит подсчитать. Но дело не только в его размерах, а в том, что он, в свою очередь, становился тем камешком, что, вылетев из неосторожной руки, вызывает лавину, сметающую все на своем пути.       

      Это, наконец, варварская и чудовищная по своим последствиям национальная диверсия. Нельзя безнаказанно нарушать естествен­ный ход развития природы, а человечество - неотъемлемая его часть. Органичный протест непознанного и необъяснимого логикой нацио­нального чувства против насилия таит в себе неудержимые силы, в слепой ярости своей отнюдь не созидательные.

     Эксперимент по созданию "новой, социалистической нации" путем депортаций и перемешивания советских народов продолжается по сей день фактическим закреплением сталинских акций.

     Это проявляется и в утверждении - вопреки всеобщему националь­но-освободительному движению советских народов – псевдоинтернациона­листических идей. Пора осознать, что самое понятие "интернациональное" претерпело в результате официальной партий­но-сталинской национальной политики принципиальные искажения, что нет и не может быть ничего интернационального в отсутствии  и  в неуважении к национальному.

     И в реальном поддержании в нашей стране национального неравен­ства - одни народы, наделенные административно-политическими правами, реально поставлены выше народов, которые либо узаконен­но "подчинены" им, либо вообще приравнены к бомжам. Народы "пер­вого сорта" заражены вирусом имперского отношения к прочим, которых разнообразно и непременно "мотивированно" подавляют и преследуют. Что и наблюдается   у нас сегодня в ряде межнациональ­ных конфликтов,  истоки которых находятся в "мудрой" сталинской национальной политике, а она сплошь и рядом обнаруживает себя сегодня.

     И в тупом повторе в высших эшелонах власти - "не менять границы" национально-государственных образований, произвольно, волюнта­ристски проведенных Сталиным:   вот уж кто не стеснялся ликвидиро­вать и образовывать республики и автономии без всякого прислушивания к мнению этноса - что ему Конституция: бумажка, которую можно переписать.

      И в беспомощно-"государственном" барахтании в искусственно созданных тем же Сталиным условиях существования советских наро­дов, предопределенно толкающих их на межнациональные конфликты.

     И, наконец, вольное или невольное, осознанное или вынужденное "латание дыр" в экономической системе, опять-таки порожденное именно сталинской национальной политикой. Иначе чем объяснить, к примеру, такие общегосударственные, правительственные мероприятия, как то, что   на подъ¸м, возрождение Нечерноземья, областей исконной России в прославление якобы дружбы народов направлялись в 70-80-е годы и в немалом количестве - с одновременным выделением  на это огромных средств  из  скудного государственного  кошелька - узбеки, киргизы,    таджики, азербайджанцы, которыми заселялись  Архангель­ская, Вологодская, Новгородская, Псковская, Вятская, Костромская, Ярославская и другие области; в Орловской открывались  районы, заселяемые армянами, а месхетинских турок разбрасывали (очевид­но, в целях сохранения национальной общности этого южного народа) по Смоленской, Тульской и другим областям, опустошенным и забро­шенным в результате массовых депортаций русского этноса в места, освобожденные от «наказанных» народов. Кстати вспомнить, и массовые вывозы на Дальний Восток, в основном в Амурскую область, туркмен в качестве недостающей там  рабочей силы…

     Да, сталинский эксперимент по созданию "новой, социалистиче­ской нации" посеял страшные драконовы зубы, всходящие сегодня повсеместно   и непредсказуемые по разрушительному злу, которые они в себе несут.

     Чтобы знать, куда идти человечеству, - впрочем, будем скромнее - нашей стране дальше, чтобы спасти ее от окончательного разрушения, надо попытаться воспринять уроки нашей тяжкой, рукотворной, из­насилованной национальной истории. Осознать содеянное и попра­вить, что еще можно поправить.

     …Не найдя художественных текстов, я (с середины 80-х годов) стала искать, убежденная, что его не может не быть, фольклор, рожденный эпохой депортаций и геноцида этих народов. Кое-что удалось найти. Стала просить пере­живших написать воспоминания, поделиться своими размышлениями о том, что это было, рассказать о том, как живут эти народы сегодня, сейчас. Страницы эти пропитаны слезами и кровью, пронизаны неиз­бывной болью, продиктованы  кричащей  памятью  незаслуженных  обид  -  памятью, влившейся в гены детей и внуков. Нашла указы и поста­новления по позорному преследованию людей за национальную при­надлежность. Обнаружила в этом поиске ряд фантастически бесчеловечных по своей сути документов, свидетельствующих о ста­рании чиновников всех рангов выслужиться в выполнении" историче­ского задания". Получила от писателей созданные в последние пять лет стихи и прозу, нашла и то, что было написано в 1944 году…

     Репрессированные народы ВПЕРВЫЕ рассказывают о том, что с ними делали и как это было в действительности, а не в толковании советских историков и зарубежных политологов. Читатель получает возможность сам, независимо даже от моего видения, по представлен­ным в этой книге официальным и человеческим документам составить собственное мнение и о "наказанных народах", - я очень  старалась смонтировать разнообразный материал так, чтобы по возможности воссоздать образ каждого народа в отдельности, - и о том,  КАК ЭТО БЫЛО  на  самом  деле, в реальности. Поэтому  я  назвала  книгу    ТАК  ЭТО  БЫЛО

     Одно мне представляется несомненным - эта книга лишь чуть-чуть приоткрывает дверь в засекреченный, замалчиваемый по сей день, мало известный  всем  нам  мир  запланированного  антинационального, антинародного насилия во имя придуманной теории. Она лишь слегка высвечивает намеренно затемненную грань нашей общей советской истории.

     О, сколько еще впереди открытий! Сколько рассказов о националь­ных трагедиях советских этносов - от многомиллионного русского  до малочисленного  нивхского!

 
                                                                                                                                                                                                Светлана АЛИЕВА.  Москва, май 1991.

 

                                                                                 КУРДЫ

 Сулхадин КАСЫМОВ

 КУРДЫ

                                                Очерк

   Курды,  или   курманджи, -  один из древнейших народов Передней Азии. Они оставили заметный след в истории, внесли значительный вклад в духовное развитие народов Турции, Ирана и  ряда арабских стран. В ХП веке курд Саладин, легендарный полководец, основавший впоследствии знаменитую Эюбидскую династию в Сирии, остановил продвижение крестоносцев на Восток. Населявшие в XIV - XIX веках территорию нынешнего Курдистана сорок курдских племен попали в номинальную зависимость от шахского Ирана и Османской империи. Однако попытки могущественных соседей лишить курдов статуса сво­бодного народа, ассимилировать их среди персов и турок приводили лишь к очередному восстанию, к очередной кровопролитной войне.

  Сейчас, по оценочным данным, на Ближнем и Среднем Востоке проживает до 20 млн. курдов, в том числе 10 млн. - в Турции,  6 - в Иране,      3 - Ираке, 1 млн. -  в Сирии. Хотя  формально  курды  имеют  равные          права с представителями основных наций, правительства не­которых из перечисленных государств не признают их в качестве самостоятельного народа, подвергают всяческим притеснениям, пы­таются военной силой выбить у курдов мысли об иной судьбе...

      Как же появились курды на территории нашей страны?  Притом в немалом количестве: сейчас в СССР их насчитывается, по официаль­ным данным, около 150 тысяч, а по неофициальным - втрое-вчетверо больше, и рассыпаны они по всей стране, но основные скопления их наблюдаются в Казахстане - 120 тысяч и в Киргизии - 10 тысяч. В XIX веке после русско-персидских войн часть территории исторического Курдистана, согласно условиям Гулистанского мирного договора 1813 года  и Туркманчайского договора 1828 года отошла во владение Рос­сийской империи, и курды оказались - то есть не оказались,  ибо они ниоткуда сюда не переселились, а жили на своей земле исконно - в административных границах Азербайджана, Армении и Грузии.

      В первые же годы Советской власти Совнарком Азербайджана по личному указанию В.И.Ленина внес в ЦИК республики проект о со­здании автономной республики Курдистан с центром в Лачине (Кара­бах). В состав республики, образованной в 1923 году, вошли районы с преобладанием курдского населения в составе шести наименований - Каракышлак, Кельбаджар,  Котурлу,  Курд-Гаджи,  Муратханлы (ны­не объединенные в 4 района - Кельбаджарский, Лачинский, Кубатлинский и Зангиланский). Первым председателем правительства советского Курдистана стал Гуси Гаджоев.

      В 1921 году Ленин, узнав о голоде в Курдистане, распорядился оказать бедствующим курдам максимальную помощь. А в середине 20-х годов в молодой республике открываются школы с родным язы­ком обучения, в городе Шуша начинает свою работу курдский педаго­гический техникум, выходят национальные газеты и книги, ведутся регулярные радиопередачи   на курдском языке. Как отклик на созда­ние в Азербайджане Курдского национального округа в тех районах Армении, Грузии и Туркмении, где компактно проживало курдское население, также создаются курдские школы, выпускаются газеты, а в Ереване возникает даже курдский национальный театр.

      Период с 1923 по 1936 год можно назвать золотым для формирова­ния национальной культуры: в это время у нас появилась своя интел­лигенция. Не стоит забывать и о том, что успехи советских курдов в построении новой, более счастливой жизни активизировали борьбу курдов за рубежом, которые убедились, что Советский Союз - друг курдского народа, именно он дает образец решения национального вопроса. (Кстати, когда в 1941 году Красная Армия вошла в Иран, курды помогали продвижению советских войск - давали проводников, разоружали жандармские и армейские подразделения, которые пыта­лись сопротивляться). Подводя  итог первому этапу социалистического строительства, секретарь Средазбюро Зеленский заявлял с трибуны Х1У съезда партии: "...из сопредельных с нами стран, из-под ворот Индии, за многие тысячи верст и в одиночку, и семьями, и родами переходят к нам различные восточные национальности и племена. Мы имеем переходы значительных групп белуджей, курдов, джамисидов, хезарейцев, берберов.   К нам стремятся те, которые ищут выхода из подневольного положения, из-под гнета, те, которые хотят найти путь разрешения национального вопроса..."

      Но вскоре политика центрального правительства совершила кру­той поворот. На курдов, как и на многие другие народы,  обрушился 1937 жестокий год. Для Курдского национального автономного округа испытания начались значительно раньше. После кончины Ленина вся просветительская работа с курдским населением стала сокращаться, закрывались школы, перестали выходить газеты, в 30-х годах исчезло из обихода само слово "курды",  их численность стала резко сокращать­ся.  В 1937 году была арестована большая часть коммунистов, совет­ских и партийных работников, курдской интеллигенции, закрыты школы на курдском языке, перестали выходить национальные газеты, печататься книги... Курдские дети, оставшись без своих школ, пере­шли было в армянские, грузинские, азербайджанские, но проучились там недолго - сказалось незнание языков,    и поэтому почти все при­шельцы были исключены за неуспеваемость. Неграмотных станови­лось все больше, только что начавшая возрождаться культура оказалась отброшенной назад.

       Но это далеко не самое худшее. В 1937-38 годах курдов из Азербай­джана и Армении стали переселять в среднеазиатские республики и в Казахстан. Расселение велось так: по 3-4 семьи в каждый населенный пункт. Казалось, кем-то была поставлена четкая цель - растворить курдов как нацию...

      Так или иначе, автономию курдов уничтожили. Этим дело не ограничилось. Тогдашний секретарь ЦК КП Азербайджана Багиров начал запугивать: если вы не хотите быть репрессированными, как ваши соплеменники в Армении и Нахичеванской АССР, то должны навсегда забыть слово "курд". И люди стали записывать себя азербай­джанцами, хотя, конечно, запись в паспорте не могла изменить  ни национальный уклад курдов, ни наш язык. Но раз формально в Азер­байджане курдов нет, значит, и курдского вопроса больше нет, и какая может  быть  автономия  у несуществующего народа?

      Если в годы образования  Курдистанской автономии  здесь прожи­вало   48 тысяч курдов, то по данным переписи 1979 года - ни одного. По народным подсчетам, с учетом действительного естественного при­роста, то есть с учетом многодетного уклада курдской семьи по самым скромным показателям должно быть около 300 тысяч курдов. Физиче­ски эта численность имеется, но юридически они выступают под вы­веской чужой национальности и бесспорно частично ассимилировались. Такова же участь многотысячного курдского насе­ления в Туркмении, проживающего по границе с иранским  Курдиста­ном. По данным переписи 1926 года в республиках Закавказья и в Туркмении проживало более 300 тысяч курдов.

В последующие десяти­летия разного рода репрессивные меры - депортации, уничтожение национальной интеллигенции, закрытие школ, печатных органов, на­сильственная запись в другие нации, невольная ассимиляция привели к тому, что в последующие годы переписи курды попали в графу    "и другие национальности". Сегодня сотни курдов обнаруживаются сре­ди азербайджанцев, армян, грузин, туркмен, турков...

      "Киргизские" курды живут на территории Ошской области, особен­но много их в городе Кок-Янгак, есть поселения в Таласской и Чуйской долинах. Я нередко бываю в этих местах, знаю соплеменников не понаслышке, вижу самые разные грани их повседневного бытия. Не так давно в Джалал-Абаде был создан фольклорный ансамбль, в кото­ром выступали курдские юноши и девушки. Но, к сожалению, этот ансамбль сегодня работает только в парадных отчетах. В соседнем Казахстане ситуация более отрадная. В Джамбульской области во время фестиваля народного творчества курды демонстрировали блюда национальной кухни, образцы старинных ремесел, пели обрядовые песни...

       Сегодня в нашей стране, в частности, в Киргизии, появилась до­вольно многочисленная курдская интеллигенция, есть научные работ­ники, руководители предприятий. Назову доктора наук Ордихана Джалилова, работающего в ленинградском Институте востоковеде­ния. Этот прекрасный ученый продолжает дело своего отца Джасыме Джалила - известного курдского писателя. Длительная дружба связы­вает меня с семьей Тельмана Амирова, который работает директором совхоза "40 лет Киргизии" Манасского района. Хочу назвать имена академика АН Казахской ССР Н.К.Надирова - крупного специалиста в области нефтехимии, физика Усена Садыкова, инженера Азима Асанова, биолога Садо Юсипова... Но все это счастливые исключения на общем малорадостном фоне.

       Большая часть нашего народа испокон века живет в сельской мес­тности и занимается скотоводством... По вероисповеданию курды яв­ляются мусульманами-суннитами, часть из них - шииты и езиды. За рубежом наша письменность основана на арабской графике, в СССР  - на русской, в Европе - на латинице. В средние века курды создали богатую и своеобразную культуру, однако в нашей стране она курд­скому народу не известна. Современный курдский народ в нашей стране воспитал плеяду замечательных курдских сказителей - знато­ков богатого курдского фольклора. У каждого - ярко выраженная ин­дивидуальная манера повествования, собственный репертуар сказок, эпических преданий и народных рассказов-анекдотов. Среди мастеров героического эпоса – сказители Мамо Ишхане Садо, Карахон Шараф-хонов, Атаре Шаро. Окруженные кольцом слушателей, они то спокой­но, неторопливо, то страстно и взволнованно повествуют об удивительных событиях далеких дней, о кровавых битвах и славных победах любимых героев.

      В большинстве своем малообразованные, они поражают необыкно­венной памятью, образностью и красочностью речи. И до сих пор жители курдских деревень в долгие зимние вечера часто собираются послушать красноречивого сказочника, который то увлекает своих слушателей   в волшебный мир, где обитают дивы, пери и джины, то развлекает грубоватым  юмором бытовых сказок. Два раза в год курды отмечают свои традиционные праздники  -  Новроз, Новый год по               му­сульманскому календарю,  и 20 июля - религиозный праздник              "Аила Курбане". В этот день приносят специальные жертвы - режут барана    и раздают семи семьям по семь кусков (семь - число священное), причем обязательно в сыром виде. Кроме того, женщины готовят раз­ные блюда (их также должно быть семь) и пекут семь различных видов хлеба. Сохраняются и обряды - свадьбы, похороны, детские праздни­ки...

       Надо сказать, что курдянки никогда не носили паранджи, ходили с открытыми лицами, но платья традиционно шились ниже колен, с длинными рукавами, голова повязывалась платком. Хотя сейчас эти правила соблюдаются далеко не всегда, оставшихся обычаев достаточ­но для того, чтобы положение наших женщин по-прежнему было нелегким. По пальцам можно перечислить тех курдянок, которые имеют образование и могут не зависеть от мужа. Не так далеки време­на, когда девушкам не разрешали учиться в средней школе, с десяти лет заставляли работать по хозяйству, в шестнадцать выдавали за­муж. До сих пор у курдов бытует мнение, что в семье все должна делать именно женщина. Однако несмотря на цепкие традиции, уже практи­чески не найти девушку, которая не посещала бы школу. И все же мало, очень мало учится их в техникумах, профтехучилищах, а тем более в институтах, большинство по-прежнему вынуждено выбирать одну профессию - домохозяйки...

      Надо признать честно: культурный и образовательный уровень курдов находится на крайне низком уровне. И не по вине курдского народа:               у наших властей нет интереса к развитию их культуры, к сохранению ее самобытности, ее соответствию времени. Беда курдов и счастье их в том,      что большинство народа занимается овцеводством и живет так, как они  жили пятьдесят, и сто, и триста лет назад: в горах, вдали от всех дорог, в кое-как слепленных глинобитных домишках, в местах, куда питьевую воду привозят на ослах. Повсюду царит пол­нейшая антисанитария. Вечерами пользуются  допотопными  кероси­новыми лампами, а  нет  керосина - лучинами. Еду готовят на кострах. О газетах и телевизорах имеют весьма смутное представление. Семьи, как правило, многодетные, но собесы никакого внимания к ним, к матерям, заезженным работой, не проявляют. Дети (чаще всего девоч­ки) подолгу не посещают школу. Мальчики, которых отправляют в интернаты, учатся плохо: родители безграмотны сами и, естественно, никакого интеллектуального развития своему ребенку дать      не могут. Курдские мальчики из семей овцеводов нередко остаются по два года в одном классе и в конце концов, не доучившись, возвращаются домой. Стремления   к учебе  практически  не  наблюдаются,  отцы  и  матери семейств убеждены в том, что раз "отцы и деды жили без учебы и мы проживем!"

      Но благодаря такому образу жизни - курдский народ без изменений сохраняет свою национальную самобытность. Он попал в своего рода заповедник, в котором консервируются все национальные обычаи, обиход, мышление. Однако такой образ жизни - без нормального развития - ведет народ к затуханию, к гибели через несоответствие его стреми­тельно меняющемуся времени. И думаю, что безразличие к  судьбе  курдского народа, к его культуре является преступлением.

      Жалобы от курдов услышишь нечасто: мои соплеменники, как ни печально об этом говорить, привыкли к такому положению, привыкли и        к тому, что о них почти не вспоминают как о самостоятельном народе,           у которого есть нужда в развитии своей национальной куль­туры.

      Мои заметки подходят к концу. И меня не волнует, что кому-то не понравится грустная нота, на которой я их заканчиваю. Но было бы кощунством превращать рассказ о сегодняшней жизни курдов в бара­банный бой достижений, восторгов и вдохновляющих перспектив. Ма­ло желания

самих курдов изменить свою жизнь - необходима, остро необходима помощь правительства. У нашей страны сегодня много серьезных проблем, среди них и наша - проблема национально-куль­турного возрождения талантливого и многотерпеливого курдского на­рода.

                                                                                                      Фрунзе, 1990

 

                                    Я, НАДИРЕ КАРИМ, КУРД

                                            Воспоминания

  На моем примере, на моем образе жизни, на моей биографии можно проследить судьбы всех депортированных в СССР  народов.

      Мы жили в селе Кикач Нахичеванского (в то время Сталинского) района. Отец умер в 1936 году, когда мне было всего четыре года. У матери на руках оставалось девять детей. Это было мое первое детское воспоминание. А через год новая трагедия.
  Утром просыпаемся, а наш дом и наше село окружено солдатами с винтовками. Запомнил еще, что к винтовкам были прикреплены шты­ки. Они что-то говорят, а взрослые почему-то плачут. Потом я понял все, что говорили солдаты. Мол, собирайте самые необходимые вещи и вас куда-то должны увезти. 24 часа в нашем распоряжении. А коро­вы, дом? Остальное, отвечали нам, вы потом вернетесь и заберете. Старшие братья и сестры быстро начали собирать в кошму, одеяла, все, что можно было унести. На другой день погрузили нас в грузовики и привезли на железнодорожную станцию. Подогнали вагоны, пред­назначенные для грузов и скота, и приказали всем там размещаться. Ехали месяца полтора-два. Как потом узнал, привезли нас в город Мирзоян, будущий Джамбул, что в Казахстане. Там нас пересадили на грузовики, которые доставили несколько семей из нашего села в голую степь. Правда, протекала речушка. Спрашивают: есть ли шат­ры? "Есть", - отвечаем. "Вот поживите пока в них, а потом на ваши деньги построим дома". Причем, как потом оказалось, родственников из одного села расселили по разным местам.

     Со временем построили саманные дома. Слава Богу, наконец, мы хоть где-то остановились. Так, на карте Джамбульской области поя­вились новые села: имени Буденного, Каска-Булак. Казалось, все горести позади. Можно спокойно обживаться. Но нет. Очередная тра­гедия. Тоже ночью приехали работники НКВД, поднимают всех и спрашивают: "Кто глава семьи?" Старший брат Абдулла, которому только исполнилось  22 года  и  который только-только женился, сказал, что он. "Пойдемте с нами". И все, до сих пор мы так и не знаем, что с ним случилось. В ту ночь все семьи нашего села потеряли старших в доме.

     Мы стали спецпереселенцами. Без права выезда. Без права поступ­ления в вузы. Короче говоря, тюрьма. Правда, без колючей проволоки.

     Где-то через год в нашем селении открыли школу. Среднюю школу, в которую заставляли ходить всех детей. Конечно, нас радовало, что учиться буквально заставляют. А кто же будет преподавать? В то время и среди казахов-то не хватало учителей, а как же быть с курда­ми-поселенцами? Назначили учителей из курдов, имеющих мало­-мальское образование. Помню Алиева Карима, закончившего Ереванский педтехникум. Его назначили директором школы. Моего старшего брата Анвара, чуть-чуть недоучившегося в таком же техни­куме, сделали завучем.

     Но самое странное - преподавать-то необходимо было на казахском языке, которого, естественно, никто в то время из курдов не знал. Конечно, все курды благодарны казахскому народу за то, что в тяже­лые минуты он принял нас, помог, чем сумел. Но у нас в селе не было ни одного казаха, тем более учителя-казаха. А учебники на казахском языке... Как наши учителя-курды выходили из положения - одному Аллаху известно, но школу я закончил и довольно успешно. И казах­ский знал прилично. Даже писал стихи на казахском.

     После 10-го класса пришел в комендатуру - хочу поступать в инс­титут. Какой там институт, отвечают мне. Скажи спасибо за десяти­летку и работай в своем селе.Тогда я написал письмо Сталину - ведь все наши надежды, помыс­лы были связаны с этим именем. Написал, что хочу учиться. Консти­туция же дает такое право.

      Через несколько месяцев комендант меня вызывает и говорит: "Пи­сал Сталину? Вот ответ: вы можете учиться в высших учебных заве­дениях, только не в столичных городах. Выбирай какой-нибудь областной город, где есть институт, и мы можем дать тебе туда разре­шение на выезд". А в то время во всем Казахстане, - а только в пределах республики я и мог учиться, - только в Кзыл-Орде и Чимкенте и были вузы. Кзыл-Орда - это бывшая столица Казахстана. Туда в 1937 году перевели Корейский Дальневосточный пединститут, одновременно с депортацией корейцев.

      Мечтал же я поступить в медицинский, стать хирургом. А в Кзыл-Ординском пединституте был химико-биологический факультет, ко­торый более или менее меня удовлетворял. Год после школы, пока писал письма,    я потерял, но в 1949-м решил сдавать экзамены. Для этого необходимо было сначала получить вызов из института, а затем разрешение от комендатуры   на выезд в Кзыл-Орду. Получив вызов, я к сроку не попал на экзамены - разрешение из комендатуры пришло только в конце августа. Спасибо случаю - проректором института оказался такой же переселенец, как и я, кореец Ли... Причем экзаме­ны мне необходимо было сдать без "троек", чтобы получить стипендию и тем самым обеспечить себе студенческую жизнь. Сдал успешно и на радостях написал стихотворение на казахском языке "Мечта моя, институт!" и отдал в местную газету. Каково же было мое удивление, когда   1 сентября оно было напечатано.

    Меня тут же пригласили в кружок молодых поэтов института, где председательствовал Насраддин Сералиев, а консультировал классик казахской литературы Аскар Токмагамбетов. Так я стал студентом.

      Но не таким, как все. Закончилась зимняя сессия, все собираются домой на каникулы. Прихожу к коменданту и говорю, что хочу пое­хать к родным. Нет, нельзя. Заявление на выезд к родным надо было написать за три месяца до каникул. Ну вот, все разъехались, один я в общежитии остался. Меня спрашивают, почему я не поехал к матери, вроде стыдят. Говорить правду мне было стыдно, мол, переселенец-курд, я и придумывал разные отговорки.

      Окончил институт, очень хотел поступить в аспирантуру, и  ника­ких препятствий как будто нет, но опять же - запрет на столицы. Поехал учительствовать в поселок Чулактау - сейчас город Каратау. Было это в 53-м. А в 1956 году снова вернулся к мысли учиться дальше. Как раз мое желание совпало с одним из выступлений Хрущева, пред­ложившего снять клеймо спецпереселенца с учителей - "мы доверяем им воспитание подрастающего поколения, можем ли лишать их элементарных прав". Между прочим, в нашей школе был учитель грек, учитель карачаевец - и все мы не имели права распорядиться своими путями-дорогами.

       В один год мы поменяли паспорта, где стоял проклятый штамп "без права выезда". Закончив учебный год, я подался в Москву. Не без труда, но все же поступил в аспирантуру Московского пединститута им. Ленина, досрочно защитил кандидатскую диссертацию и получил направление в Хабаровский пединститут зав.кафедрой химии.   Хаба­ровск дал мне настоящую научную практику, там я выполнил доктор­скую диссертацию, стал профессором - единственным в то время на Дальнем Востоке. В общем решил было там и оставаться, но... Но мои земляки, узнав, что есть такой курд, доктор химических наук Над­иров, уговорили меня переехать поближе к ним в Казахстан. Пере­ехал. Семь лет проработал зав.кафедрой химической технологии переработки нефти и проректором по научной работе Казахского хи­мико-технологического института в Чимкенте, когда меня пригласи­ли в ЦК партии, и тогдашний президент Академии наук А.М.Кунаев предложил мне возглавить академический институт в Гурьеве.  Избра­ли меня академиком, стал я лауреатом Госпремии, обладателем зва­ний... Все шло отлично, работал я с увлечением и даже предположить не мог, что все честно заработанное мной, можно сказать, потом и кровью, придется мне отстаивать, напрягая  все физические и мораль­ные силы.

      Начался в моей жизни второй цикл репрессий ровно через 50 лет после первого - в 1986-87 годах. Под маркой перестройки - долой всех "застойных" ученых! - меня начали "критиковать". Все, как в 1937 году,  с той лишь разницей, что теперь я все понимал и мог как-то постоять за себя. Понимал    и то, что я как курд самый уязвимый из всех академиков АН Каз.ССР.           В ЦК КП республики заставили меня написать заявление об освобождении  от должности главного Ученого секретаря президиума АН Казахстана "по собственному желанию". Делались попытки исключить из партии, сфабриковать уголовное де­ло, снять с  производства набранные издательством научные труды, началась компрометация в прессе... Много сил и времени понадоби­лось, чтобы отбить все обвинения и нападки. По результатам тщатель­ной проверки противоправных акций против меня принято специальное постановление Бюро ЦК КП Казахстана и прокуратуры республики, но об этом надо говорить потому, чтобы исключить из жизни нашего общества расправы и репрессии в любой форме над неугодными кому-то или незащищенными по национальной принадлежности людьми.

Это все было связано с общим отношением к курдам, ничем не заслуженным и оскорбительным. Положение моих соплеменников се­годня хуже, чем в 1937  и  1944 годах,  во  времена  насильственного переселения. В связи с межнациональными конфликтами в Узбеки­стане, Киргизии, Азербайджане   и Армении, курды вынуждены поки­дать обжитые места и в поисках работы и жилья, в поисках прописки скитаться по всей стране. Таких беженцев-курдов только по России десятки тысяч. В 1937 году при всех издевательствах  и ограничениях  гарантировали работу  и  хоть и спец, но поселение. А теперь  - ни работы, ни прописки - "перекати-поле", бомжи.

      Решения Съезда народных депутатов о  полном  восстановлении конституционных прав депортированных народов не выполняются. Все ссылаются на сложную ситуацию в стране. Но зачем было эти решения принимать, если нет возможности их выполнить?

      30-миллионному народу, который за тысячелетия своего существо­вания лишь считанное число раз знал свою государственность - я имею в виду Красный Курдистан в 20-е годы на территории Азербайджана и  Иракский Курдистан в 70-е, одинаково упраздненные, - пришло время хоть где-то найти себе приют.

                                                                                                     Алма-Ата, 1990 

                                      Анвар НАДИРОВ

                     ДВАДЦАТЬ ЛЕТ В ДВОЙНОЙ ССЫЛКЕ

                                             Воспоминания

Чтобы предвидеть будущее, нужно хорошо знать прошлое.

      Я хочу рассказать о репрессиях против нашего курдского народа, рассказать как свидетель, как пострадавший.

       В середине ноября 1937 года меня - я учился тогда в Ереванском курдском  педтехникуме - разбудили работники  НКВД  и  велели следовать за ними. Утром меня доставили на железнодорожную станцию Араз-даян Нахичеванской АССР,  куда были согнаны  все  курды  региона с вещами. Кругом стояла охрана из солдат.

      Через несколько дней началась отправка эшелонов. В каждом эше­лоне   по  120 семей в товарных вагонах. Мелкий скот велели оставить, а крупный рогатый скот и лошадей погрузили вместе с людь­ми.

       Никто из курдов не знал, куда и зачем их отправляют.

      Живя в мягкой по климату Араратской долине, люди не имели за ненадобностью теплой одежды, и тут же в дороге начали замерзать не  только от холода, но и от голода. Только на крупных станциях иногда солдаты разрешали покупать случайные продукты. Взрослые же на­рочно ничего не ели и не пили - лишь бы не ходить в туалет, который устроили прямо в середине вагона.

      Чтобы сберечь силы - лежали днем и ночью. Чувствовали, что везут на север, а куда - только гадали. Многие не выдерживали непривычной моральной и физической нагрузки, умирали...

       12 декабря наш эшелон прибыл в город Мирзоян, будущий Джам­бул. Снег по колено. 42-45 градусов мороза. Нас пересадили на откры­тые грузовые машины и отправили по бездорожью в находившийся на расстоянии 200 километров от Мирзояна Сары-Суйский район, а от­туда      по 2-3 семьи распределили по колхозам района.

      Люди поголовно начали болеть. Медицинского обслуживания не было. Умирали десятками.

      В феврале 1938 года я вернулся в Ереван продолжить учебу, но курдский педагогический техникум незадолго до моего приезда за­крыли. Наркомпрос Армении оплатил мне проездные. Я поехал в село Содарок (Нахичеванской АССР),  где проживала моя  родная  сестра. В первую же ночь меня забрали  в НКВД Ильичевского (Сталинского) района в Норашине. Прокурор не давал санкции на мой арест, по­скольку я был несовершеннолетним. Мне было тогда 16 лет.

      Через 4-5 дней меня посадили на поезд и отправили обратно в Сары-Суйский район. Здесь вызвали в комендатуру и начали терзать за самовольную поездку. Видимо, их тоже останавливало мое несовер­шеннолетие, с меня требовали метрику. Я тогда плохо знал русский и отвечал, что знаю "метр", а что такое "метрика" не знаю. Но у меня уже росли  усы  и  борода,  и  они  переправили  мой год рождения на 1917,  прибавив мне шесть лет.

      В мае 1938 года всех курдов "нашего"  эшелона  собрали  в  горном местечке Беркути (ныне - город Жанатас) и организовали там курд­ский колхоз им. Буденного.

      Я овладел  казахским  языком  за  2-3 месяца  и  был единственным агитатором среди курдского населения во время предвыборной кампа­нии  в Верховный Совет Каз.ССР (июнь 1938 г.).

     До выборов оставалось 10-15 дней, когда из нашего колхоза за одну ночь увезли 40 мужчин-курдов, в том числе моего старшего 22-летнего брата Абдуллу. Фактически наша семья, состоявшая из десяти чело­век, осталась без кормильца. Отец умер в 1936 году. До этого его несколько раз забирали   в тюрьму. Родного дядю Алихана увезли летом 1937-го, так он и не вернулся.

Потом я узнал, что райком и райисполком отстояли меня как аги­татора. В этом списке я был 41-м. Тогда я понял, зачем изменили на 1917 мой год рождения. Так я остался в живых, потому что эти 40 мужчин исчезли без следа. В  колхозе  каждые  двое  из  троих остались сиротами.

      В 1942 году я работал директором начальной сельской школы.  В райисполкоме заслушали отчет о моей работе, оценили ее  удовлетво-рительно, но начальник местного отделения НКВД Куракбаев возразил:     "Он матерый волк, - сказал он, - а вы верите ему. Его надо выдворить.           Я вам покажу кое-какие документы о его преступной дея­тельности".  Меня попросили выйти. В коридоре уже стояли милицио­неры с наручниками.

      Шесть месяцев находился я в заключении, пока не выяснилось, что Куракбаев  не  располагает  никакими  фактами о моей  "преступной" деятельности. Тем не менее меня не освободили, а в апреле 1943 года осудили на шесть лет лишения свободы за "халатное отношение к своим обязанностям - в школе разбиты стекла, треснуты печные плиты и т.п."       Но односельчане вступились за меня, и через несколько месяцев областная судебная коллегия сняла с меня все обвинения и освободила из-под стражи.

      Через месяц-полтора того же года областное Управление НКВД  провело акцию - окружили ночью наш колхоз и арестовали 50 человек из курдов, в том числе и меня. Только у меня,  как  у "атамана шайки", конфисковали все домашнее имущество, постель и скот. Оставили лишь постели моей матери   и брата, которым тогда нездоровилось и они лежали. В районной КПЗ взяли отпечатки наших пальцев, чтобы отправить куда-то, а затем обвинить меня по 59-ой статье - "атаман бандитов". Мне вспомнился 1938 год... Думал: все... Думал: надо что-то делать... И ночью убежал из КПЗ, собирался обратиться  в вышесто­ящие инстанции. Вслед за мной из КПЗ убежало еще 6-7 человек. Всю "живую силу" Мирзоянской области мобилизовали на наши поиски... Мы боялись пошевелиться. Прятались. Есть было нечего, мы изнемо­гали от жажды в те жаркие августовские дни, и не выдержали - пошли искать воду. Видимо, нас заметили сразу. К вечеру мы были окруже­ны, нам кричали: "Сдавайтесь!" Мы разбежались в разные стороны. Они начали стрелять в нас из автоматов и винтовок. Нас спас горный кустарник и черные дождевые тучи в вечернее время. Убегая мы сбросили с себя одежду и всю ночь под проливным дождем дрожали от холода. На третий день собрались вместе, увидели, что среди нас нет погибших и раненных. За 10 - 12 дней до этого зам.начальника Управ­ления НКВД области Турциянов ни за что застрелил среди бела дня 70-летнего Даутова Маме и ранил в плечо Махмудова Ису. Таких примеров можно привести очень много.

       Ночью мои товарищи решили сдаться. Я назвал их предателями и в одиночку двинулся в сторону областного центра. Пробираюсь сквозь кустарник, выхожу на поляну, смотрю - впереди что-то светится. Чабанский очаг, подумал я, пойду туда, может, поесть чего-нибудь дадут. Вдруг свет исчез. Я устал, замерз, дальше двигаться не было сил. Близился рассвет.        Я  стал  искать место, чтобы  спрятаться  и  защититься  от  ветра. Нашел глубокую яму и залез в нее. Немного согрелся и уснул. Проснулся  к  полудню, слышу  что-то  шипит  рядом,  смотрю - змея. Появился и тут же исчез страх. Подумалось: чем в руки НКВД попасть - пусть лучше змея укусит. Но обошлось.

       Солнце поднялось в зенит, жара так придавила, что я полез из ямы в поисках воды. Змея тоже выползла. Когда я встал и осмотрелся, оказалось, что прятался в провалившейся могиле. Волосы у меня вста­ли дыбом, и я стремглав бросился прочь. Едва опомнился, вижу - издалека идут ко мне люди. Спрятаться некуда и убегать поздно, невозможно. И я вернулся в свою страшную могилу - единственный шанс на спасение. Преследователи приблизились, но, заметив кругом могилы, ушли прочь. Впервые за последний месяц я смеялся от души.

      Я убедился, что меня разыскивали повсюду, понял, что вероят­ность  дойти живым до областного центра очень мала.  Решил вернуться домой, попрощаться с мамой... Вернувшись, обнаружил, что дом наш окружен, но мне не препятствовали зайти в дом. Мама обняла меня: "Больше не отпущу тебя, утром сдам тебя... Пусть все упрекают меня за то, что родного сына поймала и сдала в руки НКВД, но я уверена, что это единственный шанс спастись. Не всегда же будет как в 38-м году. Те люди, что преследуют тебя, тоже имеют матерей и детей, и они поймут, что ты не тот, за кого они тебя принимают. Видишь - вокруг дома люди... Но они не заходят", - говорила мама и умоляла меня сдаться. "Хоть убей - не отпущу!" - говорила она. В муках и раздумьях я провел ночь, но обидеть мать так и не решился. Утром вместе с матерью я пошел и сдался.

      Нас собралось несколько человек, и мы категорически требовали, чтобы нас сразу отправили в областной центр. Конвоиры наши поеха­ли верхом, мы же шли пешком. По дороге решили сократить путь и пойти по бездорожью через Тентексой ("сумасшедшее ущелье" - в переводе с казахского). А чтобы мы не убежали, связали нас попарно (нас было 6 человек)   высокого с низкорослым. Заставляли нас стать спиной друг к другу и крепко, крест-накрест связали наши руки. По колючкам, скалам и бездорожью двигались мы таким образом в боль­ших мучениях. Когда один из нас спросил: "Вы же мусульмане, зачем нас так мучаете?", ответ был коротким: "Вы тоже мусульмане, зачем область и республику позорите?"

      На второй день нас сдали в тюрьму областного Управления НКВД.   Когда начался допрос, моей радости не было предела. Но я скрывал ее  до окончания следствия.  Какие бы бандитские акты они мне ни припи­сывали, я безотказно признавал все. Следователи сказали мне даже     спасибо за мое "признание". А я им говорил в душе "спасибо".

       Я находился в одной камере с настоящим атаманом воров и банди­тов Ткаченко. А шайка его, состоявшая из 71 человека, была на воле и делала, что хотела. В то время, как члены моей "шайки" сидели  в разных камерах нашей тюрьмы. Ткаченко каждый день рассказывал мне о деятельности своей. Следователь приписывал ее мне, моей "шайке", и я "признавался". Ткаченко каждый день получал передачи,  я  же - абсолютно ничего, и он кормил меня.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                         Наши ребята, сидевшие в соседних камерах, поговаривали о том,                 что я, наверное, с ума сошел, раз признаюсь в том, чего не делал. Когда нас вызывали на очную ставку, я говорил им  по-курдски: "что бы я ни говорил, ты подтверждай".

    Только перед концом следствия один мой близкий родственник не вытерпел и сказал во время очной ставки: "Он, наверное, с ума сошел, как он мог это сделать, если в это время находился в тюрьме?"  В  областном управлении только теперь сообразили, что опозорились. Состряпать что-нибудь новое было уже поздно... Тем не менее меня обвинили в побеге из КПЗ, и мое дело вместе с делами других членов моей "шайки" отправили в облсуд. На областной коллегии суда проку­рор сам снял все обвинения в мой адрес: "Ни за что посадили человека и еще конфисковали все его имущество.

Еще до этого ни за что поса­дили, 6 лет дали"... И судья вынес постановление освободить и вернуть конфискованное имущество и скот.

      В конце апреля 1944 года меня освободили, половину конфискован­ного вернули, остальное - "не нашли". На второй день меня назначили директором Кара-Ойской неполной средней школы, находившейся в 15 км от курдского колхоза. 1 сентября 1944 года комендант выдал мне разрешение съездить в облоно. Облоно приказом, без моего на то согласия, назначило меня учителем физики и математики средней школы с.Бостандык, находившейся  в 180 км от курдского колхоза в песках Чуйской долины. Я сразу вернулся в район, поскольку закан­чивался срок разрешения комендатуры. Пошел к первому секретарю райкома партии объясняться: ведь я имел образование    6-7 классов, один курс педучилища и поэтому не мог преподавать в 8-10-х клас­сах. Первый секретарь Омаров с сочувствием выслушал меня и реши-тельно сказал: "Сейчас езжай и работай в 5-6-7-х классах, через дней 20-25 вернешься ко мне, а я до этого времени добьюсь отмены приказа облоно".

      Но нет худа без добра. Я поехал по приказу облоно, но преподавал лишь  в 5-6-7-х классах. Учителя встретили меня там очень хорошо. Директор школы Байболов предоставил мне свой кров. В течение 10-15 дней у меня установились с учителями и местной молодежью дружеские отношения.      За всю свою жизнь я не встречал такой компа­нии. А когда пришло время  мне ехать в райком, новые друзья не отпускали меня. Тогда не было машин, чтобы уехать, друзья же кара­улили днем и ночью, не давая возможности убежать. В этом коллек­тиве работал учителем и Шона Смаханулы, впоследствии – известный казахский писатель-сатирик. Вспомнились слова матери "от хорошей жизни уйдешь - встретишь худшую, от плохой жизни уйдешь - встре­тишь лучшую", и я решил остаться поработать еще один учебный год. Преподавал я только в 5-7-ых классах. Дирекция школы была мной довольна и из фонда интерната отправляла через район продукты питания для моей семьи в г.Каратау. Ученики 8-10-ых классов во время уроков физики и математики из-за отсутствия педагога гуляли на улице и надоедали мне вопросами: "Агай, когда Вы будете препода­вать нам?"

       Из уважения к людям этого степного края  я  не  смел сказать детям,

что не могу преподавать им, стал думать, как им помочь.

       Не знаю, что давало мне силы не спать ночами и  при свете кероси­новой лампы самостоятельно изучать физику и математику, хотя до этого я даже и не знал, что означает знак радикала. За 2-3 месяца я освоил материал и решил все задачи школьной программы. Начав преподавать в 8-м, затем в 9-м, к концу учебного года я осилил и программный материал 10-го класса.

       Как  весь народ, я жил в тяжелых условиях.  Мыла не было, "стирать" белье я обычно ходил в пески, там разжигал костер и тряс одежду над пламенем, чтобы  избавиться  от  вшей.

        Комендатура все время следила за мной. В 1947 году меня перевели  в среднюю школу им.Крупской.  Как-то в текстах контрольных работ Наркомпроса я обнаружил ошибку. Я исправил ее без согласования с вышестоящими инстанциями. Мое "самоуправство" было замечено,                о нем  заявлено. Меня  вызвали  в комендатуру для объяснений: "Ты же говорил, что не имеешь образования. Какое же ты имеешь право изменять текст контрольной работы?" А когда Наркомпрос подтвер­дил, что я был прав, начали допрашивать меня: "Почему скрываешь свое образование, скажи правду – ты  какой  ВУЗ  окончил?" Часто приходили ко мне домой, проверяли мои записи, конспекты, заметки на полях старых книг,  на страницах которых я решал задачи для  8-10 классов.  Расспрашивали         обо мне соседей, сослуживцев, выясняя прав­ду о моем образовании...

      В начале 1948 года в райцентре мне встретился мой друг, зам.пред-седателя колхоза Калыбеков. Он спешил  вернуться в колхоз, чтобы подготовиться  к  встрече какой-то комиссии. Он был страшно напуган и лихорадочно искал транспорт, чтобы быстрее  уехать. Я  шутя сказал ему: "Все-таки есть разница между вами, правлением колхоза, и мы­шами. Мыши, увидя кошку, спасаются бегством, а вы стараетесь ко­миссию встретить и сделать все возможное, чтобы комиссия была сытой и вас не проглотила". Мы посмеялись и расстались.

       В марте 1948 года по санкции районного прокурора в моей комнате произвели  тщательный  обыск. Тогда  я  еще  не  был женат,  в  комнате интернатского общежития  вместе со мной жила моя 13-летняя сест­ренка      и 6-7 курдских подростков, учащихся 9-10 классов. После дол­гого обыска они нашли в постели два ножа и один маленький кинжал. Подростки сразу же признались, что после учебы им приходится ез­дить домой через г.Кара-Тау, поэтому  на  всякий  случай  они  берут с собой ножи и кинжал.

Комендант пристал ко мне: "Это твоя квартира, значит кинжал твой". Подростков заставили отказаться от своих первоначальных по­казаний, и через несколько дней меня снова арестовали. Пока я нахо­дился в тюрьме, обыски продолжались везде, где я бывал, и дома у матери  в г.Кара-Тау. Никто не мог понять: что им нужно? Что они искали?

      В 1987 году Шона Смаханулы в Алма-Ате рассказал мне некоторые подробности того ареста: "Тогда  они  не  кинжал  искали, а твои "анти-­советские" стихи о разнице между правлением колхоза и мышами. Нас всех допрашивали сто раз, но не смогли найти ни одного свидетеля или какого-нибудь факта против тебя, тогда они прицепились к этим но­жам".

       В июле 1948 года народный суд освободил меня. Районо выдало мне справку по спецформе, которая давала мне право поступать в вуз.

       В том же году я поступил в Алма-Атинский пединститут на заочное отделение. Институт я окончил в 1957 году. Учился я так долго потому,     что был  в  двойной  ссылке:  каждые  2-3 года  меня  арестовывали  или       меняли мне место работы, отсылая подальше от курдского населения. Без разрешения комендатуры нельзя было уходить за 7 км от места жительства. То давали разрешение для поездки на учебу, то 2-3 года не разрешали, так учеба моя прерывалась.

    Лишь в 1958 году нам объявили, что комендантский надзор над нами отменен. Только  в  1958 году  я,  32 лет  отроду,  стал   полноправным гражданином СССР - получил чистый паспорт...

      Вот только по сей день никак не могу понять, за какие грехи мой народ, и я вместе с ним, был наказан? За что, почему он лишен права жить на земле своих предков?

                                                                                     Чимкентская область, 1990

                                               Араме БАШКИ

    КУРДСКИЕ  ПЕСНИ

 СОРОК МУЖЧИН

       В 1937 году нас, курдов, штыками выставили из Закавказья. На поездах нас отправили в город Мирзоян  (ныне - Джамбул). В нашем эшелоне были люди из разных аулов, которые раньше не знали друг друга.

       Из Мирзояна  нас  распределили  по две-три  семьи   по колхозам Сары-Суйского района.

       В мае 1938 года в горах Каратау был организован курдский колхоз имени Буденного. Люди начали работать в колхозе,  живя под откры­тым небом, поскольку строительство землянок обещали начать после завершения посевных работ.

       Одной июньской ночью из колхоза увезли 40 мужчин-курдов, из которых никто до сих пор не вернулся. Причина их ареста и исчезно­вения и поныне неизвестна. Трудно осознать это здравым умом - ведь большинство из этих мужчин до этого были едва знакомы друг с другом...

       Плач "Сорок мужчин" исполняли женщины как сольно, так и хо­ром, оплакивая по курдскому обычаю исчезнувших мужей, братьев, отцов.

 Наши норы под палящим солнцем

плавятся, кипят и жарятся.

Женщина с младенцем рыдает, плачет

вся в черном с головы до пят.

Нет даже тени, чтобы укрыться.

Детишки, вцепившись в подол материнских платьев,

уткнулись в них, ни на шаг не отходят от мам,

словно нет опоры, кроме подола.

Лицо ее расцарапано,

рыдания ее доносятся с гор,

на вопросы не дает ответа,

причитает, удерживая ребенка за плечами.

Вокруг нор тоже норы,

над ними - открытое небо.

Их обитатели - дети и женщины,

из всех них доносится плач.

Весь аул в едином порыве

вторит стенающей женщине,

все собрались вокруг нее и оплакивают

сорок в полном здравии исчезнувших мужчин:

"Мать скорбящая, рыдай,

скорбящая невеста, причитай!

Боже, пособи

вернуться отаре мужчин!"

Их вопль  душераздирающ,

вместо слез  лилась кровь.

Из этих женских причитаний -

вот слова, не стершиеся из моей памяти:

"Участь курдов - кочевать,

силою ноги наши связали,

штыком острым загнали,

как скот, в товарный вагон".

В тридцать седьмом году из эшелона

нас выплеснули на снег.

По материнскому плачу я почуял,

что горя вдоволь мы хлебнем.

Вот уж шесть месяцев как нас привезли,

теперь мы узники Казахстана.

Разве что видим друг друга -

кто нам принес это горе?

В ущелье Каратау сгребли нас,

 как червей,

 увезли жениха от невесты, -

невеста осталась под платком.

 Слыхано ли у других народов,

чтобы целый род катили, как мячик.

 Отрубить бы головы насильникам,

да тело бросить в степь!

Это клеймо жжет мое сердце:

отару мужчин схватили и увезли,

сорок прекрасных кошкаров,

ни в чем  неповинных.

Мать скорбящая, рыдай!

Невеста, оставшаяся под платком, причитай!

Никого не осталось на этой чужбине,

кто мог бы внять нашему горю.

Овец, отправляя на бойню,

сортируют, выбирая достойных.

Мясники самого государства

выбрали этих сорок мужчин.

Сложите песни об этих всадниках:

всадников увезли, мы же тут остались.

Одно не дает мне покоя –

никого не осталось для мести.

Каждый из них - любимец своей семьи,

каждый из них - свет в очах своей матери.

Кто бы мог поверить: вырвут

с корнем лучших мужчин за одну ночь.

Кто слышит умоляющий голос

кучки этих вдов?

 Кто слышит просящий голос

горстки крохотных сирот?

Горы, равнины, помогите, помогите!

Беркуты-птицы, помогите, помогите!

Никого, кроме вас, нет у нас под Богом,

горю нашему внемлите хоть вы.

Помоги, помоги, мать-земля!

Ты мать всего живого:

вода наша - яд, еда наша - горе,

скорбь - наша, странников, участь.

Взываем о помощи - помощи нет,

зовем ее - не отзывается.

Ты рыдай - ой, ой, мама, -

степной волчицей - ой, ой, мама!

Мать скорбящая, рыдай!

Скорбящая невеста, причитай!

Боже-Боженька, приди на помощь!

Кто же вернет наших мужей?!

Нет проклятия хуже ссылки -

в сердцах наших раны скорби,

ибо говорили предки наши:

"Лежачего даже подлецы не бьют".

Помоги, помоги, мать-земля,

мать всего живого!

Вода наша - яд, еда наша - горе,

скорбь - наша, странников, участь...

 

КАЛИНАК

    В 1945 году после первой послевоенной жатвы нас заставляли в колхозе собирать башах в убранном поле - оставшиеся на стерне зерна и колосья - и сдавать его на колхозный ток. Женщины, помня о голо­дных детях, утаивали по горсти башаха, чтобы дома пожарить его на раскаленном железе, сотворить из зерна курдское лакомство-лекарст­во и спасение от голода "калинак". Об этом знали наши надсмотрщики и подвергали женщин унизительному досмотру. Утаенное зерно отби­рали, а на "воровок" составляли акты, по которым самых работоспо­собных увозили от детей   в трудлагеря.

      В сорок пятом году, в июне весь урожай собрали с полей. В сумерках - дело было к вечеру - возвращались колхозники домой. Присел я на обочине,  глядел, как устало плелись женщины,и вдруг увидел невиданное в мире злодейство:

Женщин - вдовиц и невест - обыскивают, ощупывая, сдирая старые одежды.

Подлецы свои руки в штаны

суют женщине, ставшей вдовой.

Горсть зерна - спасение детям -

в узелочке вытащив, вертят им.

Вдова рыдает в голос,

тело, губы, зубы - все дрожит,

ноги целует она подлецу...

А он, хуже эсэсовца,

пинает ее ногами,

твердой рукой пишет акт:

"С тока украла пшеницу".

Большевики бесстыдно штаны женщин трясут.

Вдовы, невесты плачут, надрываются,

Оскорбленные, униженные причитают:

"На колхоз работаем,

а где мука и пшеница для нас?

Скот поедает в поле башах,

а вы не даете его нашим детям.

Руки суете мне в штаны,

зная, что я  беззащитна.

Мужчин вы услали, остались женщины,

честь мою вы топчете.

Ну-ка, отдай мне мой башах!

Сиротушки мои больные, словно

ласточкины птенчики,

чирикают голодные.

Каждый колосок в поле

выхожен моими руками,

каждый колосок очищала,

мечтая сделать детям  калинак.

Была война, закончились все битвы,

сердце мое болью переполнено:

мужа моего большевики увезли,

ныне поднимают руки на его детей,

меня заживо позором сжигаете.

Маленькие мои говорят: "Есть хочется!"

Старшенькие их обманывают:

"Вот папа придет, хлеба принесет".

Голод семьи наши душит,

тиф в селе разгулялся,

плохи дела несчастных,

как Бог это не видит, не слышит?

Вслед сорока мужчинам мы выли, как волчицы,

скорби полные в душе.

Погибают детишки бедненькие

от голода и от тифа.

Кровавыми слезами я обливаюсь пред детьми,

лицо мое черно, как сажа в печи,

говорила им: "Не ходите к соседям,

там болеют тифом".

Откуда им знать, что такое тиф,

глупым голодным детишкам,

пошли-пришли и плачут,

на ругань мою отвечают:

"Отовсюду от соседей

идет запах свежеиспеченного хлеба.

Ах, маменька, как вкусен хлеб!

Слюнки текут от его запаха!

Мы пойдем туда, где пахнет хлебом".

Пошли-пришли, плачут,

перед смертью вздрагивают, дрожат,

кто за них выплачется?

Зачем только Бог их в жизнь пустил?

И умирая всхлипывают:

"Хлеба, хлеба, хлеба, папа, папочка!"

Ладно, кусочка хлеба мне не найти,

ну, а лекарство, врача?

Не в силах я вернуть отца,

хлеб испечь мне не из чего,

припасла горсть на калинак,

и ту отняли!

Ну-ка, отдай мой башах для калинака!

Убейте, не оставляйте меня в живых,

с каким лицом, без калинака

я посмотрю детям в глаза?"

Каково курду все это видеть-слышать!

Комок застрял у меня в горле,

с трудом удерживаю слезы,

ничем не в силах им помочь

убежал я прочь,

чтобы не видеть, не слышать.

Год как вернулся я из тюрьмы,

не страшна мне тюремная баланда.

Я бы давал отпор подлецам,

если бы знал - это что-то изменит...

Скорбь-тоска моя тяжела, что там пуд,

душа моя - тугой узел мыслей:

 гитлеровским эсэсовцам капут,

остались только наши...

                               Подстрочный перевод с курдского Назима НАДИРОВА

 

                                                 Азиз АЛИЕВ

                         ГДЕ РОДИНА? ЧТО ЗАЩИЩАЛИ?

        Пришел солдат с фронта...

        В окопе, на госпитальной койке, в яростной ли атаке, в горячем ли бреду - всегда видел отчий дом, свое село, родных. Их защищал от фашистского нашествия.

        И - вот... Нерадостным получилось возвращение с фронта.

        Старшину Зию Алиева - не  пустили  даже  на  территорию  района,  где родился и вырос, где был дом, построенный еще прадедом.

         Понятно, когда "враги сожгли родную хату, сгубили всю его семью". Так то ж враги, а тут свои - СВОИ! - разорили отчий дом, изгнали в неизвестность родных.

        "За Родину! За Сталина!" - кричал он вместе с другими, штурмуя фашистские укрепления. Но Родины, оказывается, у него нет, ее от­няла у него и его семьи бумага, подписанная Сталиным.

         Пятеро братьев Алиевых уходили в 41-м из одного двора. Мурат-хан, Бейшет, Шафкет, Атабаша погибли. Он,  Зия, остался жив. Двое старших   уже были женаты, двое младших не успели. Зия жалел, что и он не был убит,  всего лишь ранен. Зачем? Уходя на фронт, оставил мать, жену, годовалого сына, младшую любимую сестричку, - все умерли, от голода и холода, когда везли их в фанерных товарных вагонах в неизвестную даль. Зачем только выжил старшина Зия Али­ев?

      Сегодня Зия Батырханович вспоминает, как шел от Сталинграда до Берлина. Показывает орден Красной Звезды, Отечественной войны 1-й и П-й степени, полтора десятка медалей. За каждой наградой  -  подвиг.

      Поулеглась ли боль?

      Нет, с каждым годом все больнее.

      Разве можно забыть, что 30 процентов курдов, в одночасье, в хо­лодном ноябре 44-го года были сорваны с места, загружены в товарные, насквозь продуваемые вагоны, погибли в дороге. Это плюс к тем, кто не вернулся с поля брани, их тоже не одна тысяча, но кто помнит об их подвигах, об их заслугах перед страной?

      И то не выбросишь из памяти, как на новом месте поселения под Алма-Атой по весне курды ели траву, как умирали от холода в ту лютую зиму, - ниже сорока градусов опускался  ртутный столбик тер­мометра. Курды и подумать не могли, что возможен такой мороз. Раздетые, голодные, бездомные, ютились они по конюшням, сараям, закутываясь в подручное тряпье. Страшно вспомнить!

     "Казахи помогали. Спасибо им!" - говорят они, вспоминая ту страшную зиму. Их трое, моих собеседников, - хозяин дома Зия Батырханович Алиев, его соседи (и в прошлом, и в настоящем) Азылхан Мустафаевич Мустафаев, Айдан Суло-оглы Алиев. Их трое, а судьба  - одна. Трагическая судьба! Разнится лишь в деталях.

     Скажем, Мустафаев. Воевал с 41-го. На Курской дуге получил ранение в ноги. Через два месяца стал в строй. Под Харьковым, в боях у станции Лихачевской вновь ранение - на сей раз в левую руку. Снова госпиталь -        6 месяцев и затем домой, долечиваться. Поехал в родное село Ахгид.   Радости не было предела. Не стал откладывать до победы - женился на любимой девушке, грузинке Марии. Осенью 44-го кон­чился отпуск, засобирался на фронт, да не тут-то было. Нежданно-не­гаданно на улицах появились солдаты. "С какой винтовкой воевали, стакой и нас переселяли", - печально вспоминает сегодня Азылхан-ага.

       Родственники отговаривали его молодую жену, просили остаться, но Мария была тверда: "Куда мужа повезут, туда и я, он умрет, умру и я!"

О женах декабристов всем известно, о них поэмы сложены. А о них, о наших матерях, которые так незадачливо полюбили представителей выбракованных правительством наций, но не отказались от мужей, пошли с ними  на  все муки, - кто о них сложит достойные песни?

      Только через 38 лет Мария увиделась с отцом и матерью. Хотя тогда, в 44-м,  когда  их  везли  и  куда  привезли, не чаяла, что встреча вообще состоится. В дороге  умирали  один  за  другим, их выбрасывали из вагонов прямо под откос, как мусор. Вспомнить страшно, и не понятно, как после подобного можно было жить и не сойти с ума. Правда, иные сходили с ума...

Она боялась умереть - боялась быть выброшенной под откос, как ненужный хлам. А умереть было легче легкого - от жажды, когда язык сухой колодой заполнял рот, от голода, когда темнело в глазах и подламывались ноги, от всепроника­ющего леденящего холода, когда перестаешь чувствовать и тело и душу. Отклика на призыв о помощи ниоткуда не было. Стражники не обращали внимания, лишь грозили в ответ: "Заткнись, пристрелю!" и клацали затворами винтовок...

      Айдан Алиев развернул тряпицу и высыпал на стол кучу своих наград - медали "За отвагу", "За боевые заслуги", отложил орден Славы. На лацкане пиджака у него Гвардейский значок и орден Оте­чественной войны. С 1941-го воевал, после Победы был отправлен в Сталинград восстанавливать город, носящий имя "отца народов". Зна­чит, отца и его народа, всех курдов, которых вполне "по-отечески" вышвырнули из родных домов в горах на пустынные земли Голодной степи. Потерял Айдан всех родных, тосковал. Потом попросил одного русского солдата помочь ему разыскать родителей, сестру, братишку. Куда только они не писали! Наконец, получили ответ из Аспинского райисполкома: совет обратиться в бюро переселенцев Средней Азии и Казахстана. Читал Айдан письмо и вспоминал 225 кошмарных дней на Малой земле, потом бои за Киев, Житомир, в Карпатах, где он был тяжело ранен. Будущий инвалид Великой Отечественной лежал в глубоком снегу, истекая кровью, и ведать не ведал, что его семью уже везут в ссылку. Ни за что ни про что. Не знал, что горе пришло к курдам, бессрочное горе, но ведь не ради наград бился с врагом солдат из горного курдского села Ахчия...

        Потом не раз они думали, что на фронте им было не в пример легче,   чем их родным в тылу. Потом,  на месте нового поселения  и  они  полной чашей испили горечь унижений бесправного существования. Труд с утра до ночи и нескончаемый голод. Два пуда хлеба за все про все. А переедешь дорогу от села к городу, да вдруг еще пойдешь в город, - задержат тебя, и тут же окажешься в заключении. А надумаешь в райцентр податься - схлопочешь все 25 лет каторги. Как-то Айдан забылся, пошел на зеленной базар купить сито, еще кое-какую ме­лочь, задержали его - внешность выдала, - посадили на полмесяца. Он и сейчас считает, - повезло ему тогда, что не на 25 лет загремел. Видно, на месте работники требовались.

      Они не бегали от работы: пахали; сеяли, прокладывали каналы. Азылхан-ага не мог левой, раненой рукой удерживать носилки с землей, приноровился подвязывать их к плечу арканом, - что значит солдатская смекалка! Увечье левой руки и сейчас заметно, но в 55-м году у него отобрали удостоверение инвалида Великой Отечественной. Просто забрали, и все: без объяснений,  без обоснований, без медкомис­сии. К бесправному своему положению им   не привыкать - лишь бы не протянуть ноги, поднять детей, внуков, тех, что не умерли, пережили ту варварскую акцию. И они выжили, выдюжили всем смертям и врагам назло…

        Я слушаю стариков и тихо изумляюсь их душевной силе. Выгово­рившись, они стали вспоминать в том мрачном прошлом смешное.

Айдан-ага рассказал, как на Малой земле приспособились перевозить боеприпасы на ослах. А осел - животное строптивое, бывает, упирается

и в полный голос, дурень, кричит, демаскирует. Издали приказ коман­диры - убрать ослов, а то, мол, противник решит, что так солдаты вопят.

       Сидевшая молча до рассказа об ослах жена Зии-аги   Гулистан-апа, одернула шутника, включилась в разговор. Хлебнули они сверх вся­кой    меры - и ту горькую чашу, похоже, по сей день не испили. Испытания продолжаются. На родную землю не пускают, да и пустят, -   отчего         дома там не найдешь.

      "Да, ладно, дома развалили, скот отобрали и сгубили, - разве срав­нить, сколько скота - и какого - было и сколько сейчас, но не в том дело. Зачем  они  срыли  могилы  наших предков, самый след наш на земле убрали? Бульдозером по могилам прошлись и на месте кладбища, на костях наших отцов, дедов, прадедов больницу построили... Как толь­ко лежат-лечатся  в той больнице?"

      Да, нигде в мире такого не увидишь!  Издревле и поныне общество бережет могилы предков, а у нас... Снесли наши отеческие гробы, сравняли   с землей память о нас на нашей древней земле. Азылхан-ага, прощаясь, с горечью сказал: "Воробей, когда его гоняет коршун, в расщелине скалы прячется. А нам куда бежать, где нам приют и защиту найти?!"

     Тяжело это слышать - не только о стариках думаешь, о детях, о внуках своих. О подрастающем поколении курдов, которым нет места в родной стране. Землю у них отняли, отнимают последнее - родной язык, национальное чувство, право быть наравне с другими народа­ми...

       За что такая судьба курдам? В чем мы провинились перед людь­ми?  Когда кончится столь бесчеловечное и несправедливое к нам отношение? Когда вспомнят о том, что и мы имеем право на полноцен­ную уважаемую жизнь?

      Вопросы, вопросы...

      Сколько лет мы тщетно ждем на них ответа.

                                                                                              Алма-Ата, 1991
опубликовано